Анна встала и кивнула Андрею. Дольше здесь не выдержать — начнет вспоминать былое. И тогда… Трудно поручиться, что тогда произойдет…
Подошла рассерженная Мария, таща за руки обеих девочек.
— Квартировать, что ли, мы здесь собирались? — скрипела она. — Будете сидеть, пока на девочках одни лохмотья останутся? Нашли большое колесо и забрались в него… Совсем одичают в такой глуши!
У Андрея самого земля горела под ногами, он подозвал Андра, который успел помочь Пичуку нарубить мокрицы. Теперь хотел подвести его и Янку к гостям — пусть попрощаются. Но из этого ничего не вышло — Янка снова спрятался за хворост. Пичук пытался выманить его. Маленький зверек — что из него выйдет? Андрей торопливо подал матери руку и поспешил к телеге.
Осиене и не думала ни задерживать, ни спрашивать о чем-нибудь. Глаза ее непрестанно тянулись к окну, за которым мелькала желтая сатиновая блузка. Так и сидела на своем месте, словно погрузившийся в трясину полусгнивший пень…
Ритерский луг за яблоневым садом — единственное, чем можно было полюбоваться в этом неказистом углу, — раскинулся, как шаль, сотканная из зеленого пушистого паруса. Щавель уже начинал цвести, над зеленью протянулись красноватые полоски. Высокие, сочные желтоглавы росли кучками, унизанные шариками еще не раскрывшихся бутонов. Даже в самых низких местах здесь не было ни журавлиной травы, ни водяного трилистника, а только пригодная для корма осока. Вокруг жердей прошлогодних остожин курчавился тмин. Овальные кусты молодого ивняка рассыпались по всему лугу. Еще два-три года — и они так разрастутся, что с косой уже трудно будет пройти.
Андрей Осис не мог равнодушно проехать мимо этого запущенного, но прекрасного луга. «Эх, дали кустарнику волю там, где можно золото собирать!..» Вдруг у границы Калназаренов что-то мелькнуло в кустах, высунулась светлая борода… Негодяй! Этот проходимец распоряжается в усадьбе, где люди могли бы так хорошо жить!
Последний раз Андрей оглянулся на Ритеры.
Как старая цыганка, повязавшая вокруг головы дырявый платок и беспомощно раскинувшая руки, маячила на холме мельница. Труба на жилом доме накренилась, словно стараясь выглянуть из ветвей яблоневого сада. Черная дыра зияла над клетью, куда Сашка лазает спать.
Совсем неожиданно шальная мысль промелькнула в голове Андрея: «Эх, кабы жив был старый Браман!»
4
За эти годы поселок у станции разросся.
Даже по обеим сторонам Ритерской дороги появилось несколько новых домиков. На большаке льноторговец Шмидрис строит солидный каменный дом и такой же склад. Рядом колбасник Мариновский уже стеклил окна в своем бревенчатом доме. Дальше возвышался склад Зиверса с толстыми каменными стенами, — углы зубчатые, двухстворчатые двери окрашены коричневой краской. Осенью Гутман из Клидзини скупал здесь ячмень, льняное семя и лен. Напротив, рядом с маленькой лавочкой, слепленной из извести, смешанной с гравием, белела совсем новенькая постройка, обращенная фасадом к дороге. Через всю ярко выбеленную стену, над дверью и двумя окнами, выведено огромными синими буквами: «Магазин промышленных и бакалейных товаров. Фирма основана в 1886 году. Ян Миезе»[82]. Окна и двери на болтах: очевидно, Миезис с женой ушли на детский праздник. Кугениека, сторожа у переезда, трудно узнать. Борода совсем седая, лицо поблекло, даже нос слинял, потеряв прежний багровый оттенок. Андр Калвиц рассказал, что сторож наполовину потерял зрение, осенью уйдет на пенсию. Возле желтого дома почти разбит большой яблоневый сад и цветник. Невзирая на воскресный день, начальник почты господин Розе копался в грядках; его супруга, в белой ночной кофте, сидела на скамейке и командовала по-немецки. Когда подвода поравнялась с домом доктора, Андр показал клен, на котором повесился старый Браман. Корчма Рауды сгорела, в новом двухэтажном деревянном здании теперь хозяйничал новый корчмарь. Один только Грин, как и раньше, сидел у открытой двери и, держа на коленях плоский камень, приколачивал подметки.
Над хибаркой Звирбула блестит новая железная крыша. К избушке, в саду, пристроена веранда; качалка, сплетенная из молодого орешника, стоит около перилец, но на ней сейчас никто не сидит. Над дверью — обрезок доски с криво выведенной надписью: «Лавка». В окошке выставлены коса, брус «мраморного» мыла с синими прожилками и пачка карандашей в бумажном пояске, сверху спускались нанизанные на веревку баранки… Все это Анна Осис рассматривала с большим интересом.
— Посмотри! — крикнула она брату, словно радуясь. — У них все так, как они мечтали.
— Ну, от этой лавчонки пользы мало, — отозвался Андр. — Спички, табак, селедки — больше ничего не получишь. Детей за покупками к ним никто не посылает, обязательно обжулят на копейку.
— Ну что ж, — рассудительно заметил Андрей Осис, — птичка по зернышку клюет, а сыта бывает; со всех — по копеечке, и у торговца, глядишь, рубль наберется.
До самой церковной и почтовой дороги все застроено домишками. В самом конце — двухэтажный дом Грейнера, владельца Стекольного завода. Его участок, в восемь пурвиет, перебросился и на другой берег Диваи… Рос станционный поселок, рос на голом месте и превращался в город. Ремесленники и всякие мелкие предприниматели нашли где обосноваться. А землевладельцы скрежетали зубами — и за пятнадцать дублей в год не наймешь даже холостого батрака… Странно, Андрею Осису это противоречие доставляло какое-то смутное удовлетворение — возможно, здесь он нашел какое-то оправдание и утверждение избранного им пути.
После того как навстречу с грохотом пронеслись клидзиньские извозчики, с Сердце-горы начали долетать волны военной музыки. Андр Калвиц улыбался — рижане увидят, как теперь веселится деревня. В афишах Пукит извещал, что будет играть оркестр Дюнамюндской крепости — двенадцать музыкантов, под управлением капельмейстера господина Бурхарда. Это была приманка, из-за которой по дороге в гору и спешили вереницы людей; многие, перейдя дивайский мост, перепрыгивали через ров и напрямик карабкались по крутому склону вверх.
Пришлось объезжать размытую весенними водами долину со струящимися по ней родниками. В кустарнике вокруг площадки для танцев повернуться негде — сплошь стояли распряженные и нераспряженные подводы. Андрей спрыгнул с телеги и пошел посмотреть. Только на редкой лошаденке какого-нибудь захудалого испольщика можно увидеть веревочную узду. Телеги и линейки рессорные, на некоторых даже кожаные фартуки, а сбруя — ременная, украшенная оловянными и медными бляхами. Все неузнаваемо переменилось здесь с той поры, как знаменитый хозяин Бривиней ездил летом на санях в церковь и Рийниек засадил его на двадцать четыре часа в каталажку.
Надо было брать входные билеты. Под аркой, сплетенной из вершин двух пригнутых березок, стояли контролеры с красными лентами на рукавах и строго следили, чтобы у мужчин на отвороте пиджака был зеленый березовый лист, а на блузках женщин такой же, только позолоченный: на афишах предупреждение — приколоть на видном месте. Другие распорядители разгуливали по площадке, зорко наблюдая за тем, чтобы безбилетники не подлезали под веревку, заменявшую изгородь. Одним из кассиров оказался Август Вилинь, он встретил Андра словно давний друг, сильно тряс руку Андрею, даже собственноручно приколол женщинам по березовому листку. Подойдя к Анне, он все же высокомерно улыбнулся, затем покосился на девочек, должно быть, пытался определить, которая из них дочь бривиньского Ешки. Но угадать было не легко: на обеих — одинаковые синие платьица и белые полотняные шляпки.
Буфет с пивом, холодными и горячими закусками расположился в стороне, ближе к кустам, с таким расчетом, чтобы к нему имели доступ и те, кто не купил билетов. В отдалении от веревочного оцепления прогуливались те, кто ожидал темноты, чтобы пробраться на праздник. Пожилые и более знатные гости расположились отдельными группами на травке, чтобы выпить стаканчик и заняться умными разговорами. На самом видном месте разлегся учитель Пукит со своими друзьями. Детскую программу он успел уже провести, дети теперь перемешались со взрослыми, — Пукит развлекал знакомых, кидая остроумные словца и высмеивая проходящих деревенских девушек. Заслуживающее насмешки всегда легко найти: одна загорела и похожа на картошку, поджаренную в масле; другая прихрамывала, словно подбитая курица; у третьей на голове не шляпка, а овсяный блин… Столь же глупо острил Пукит и в своих юморесках. Юморески эти не читали ни писарь Заринь, ни Спрука, ни сунтужский Артур, но сейчас они смеялись громче всех. Миезис не мог забыть, как не так давно в одном из своих рассказиков учитель выставил его в самом неприглядном виде, и хотя примирение между ними состоялось, сдержанно улыбался шуткам Пукита. Жена Миезиса, смуглая, как цыганка, в белом шелковом платье и белых атласных туфлях, сидела повернувшись спиной к мужчинам и только изредка подносила к губам стакан с пивом. Она даже не улыбалась — женщинам высшего круга это не пристало. Не смеялся и толстый урядник Риекстынь — должность не позволяла.
