Мария и Анна с детьми шли впереди. Андрей слышал, как вслед им Пукит отпустил что-то о рижских швеях. Вот нахал! — но глаз у него верный. На этот раз смеха не последовало, — наверное, узнали приезжих. У березовой арки встретился Мартынь Ансон, маленький, согнувшийся, с темными очками на носу, с папироской в новом тростниковом мундштуке — от него сильно несло горьким запахом пижмы. Березового листочка у Ансона не было, Пытался подсесть к компании Пукита, но его грубо спровадили. Тележный мастер был очень оскорблен и рассержен. Даже не догадался поклониться рижанам.
— Мне кажется, — сказал он, вытянув длинный указательный палец в сторону Пукита, — мне кажется, сегодня он опять хорошо заработает. Двести билетов по тридцать копеек, двести пятьдесят по двадцать пять… Какой капитал получится! До темноты народу еще привалит. На прошлогодний детский праздник он обзавелся книжным шкафом! В этом году мать хочет купить новую корову, сам Пукит заказал в Клидзине новый шевиотовый костюм. Мне кажется, тут дело явно криминального порядка.
Андр Калвиц потащил Андрея под арку, боясь, что Пукит заметит их и начнет издеваться. У музыкантов был перерыв. На площадке так тесно, что с трудом можно протиснуться. Андр прежде всего хотел посмотреть военный оркестр и пробирался к нему поближе. Андрей успел заметить, что их спутницы с девочками уселись на случайно освободившуюся скамейку.
Вокруг десяти музыкантов-солдат сгрудилась огромная толпа школьников и подростков. Андр нашел, что барабан в оркестре у Бурхарда куда больше, чем в оркестре Спруки, басовая труба у них из белого блестящего металла, тогда как у Иоргиса из Силагайлей медная. Сам Иоргис с Микелем Лаздой стояли в небольшом отдалении, как знатоки, оценивали военных музыкантов, — должно быть, сравнивая их со своими. Андрей рассказал Андру, что этот самый оркестр по воскресеньям играет в Торнякалнском саду «Аркадия», но в составе тридцати музыкантов, — жарят так, что у Агенскалнского рынка их слышно. Сам Бурхард сюда не приехал, за капельмейстера работал простой фельдфебель, игравший на флейте.
Солдаты пили пиво, курили папиросы и перебрасывались шутками с любопытными мальчишками, из которых многие уже знали несколько фраз по-русски. Трое из оркестра — евреи — отошли в кусты, где их окружили соотечественники, прикатившие из Клидзини на извозчиках. Но вот солдаты и их инструменты уже осмотрены, теперь мальчишек больше всего интересовал подвешенный на елочке картон с красиво выведенной латинскими буквами надписью. Сейчас на нем стояло: «Pause» [83]. Это легко понять, хотя мальчишки нашли ошибку: вместо «s», по их мнению, должно стоять «z». Нужно позвать Пукита, чтобы исправил красными чернилами. Но картон сняли и повесили другой. На нем значилось: «Pas de quatre»[84]. Люди вытянули шеи, начали читать и спорить: одно ясно, писавший не сумел справиться с буквой «q», и она получилась забавная, с отломанным хвостиком, — прочесть еще можно, но как его протанцевать? Оказалось, что это тот самый с прошлогоднего Янова дня знакомый падекатр, который тогда умели танцевать только три дочери кузнеца Балцера, сунтужский Артур, супруга Миезиса и кое-кто из клидзиньских плясунов. С осени портной Рупрехт, на своей скрипке, уже играл падекатр на каждой свадьбе. И сейчас вся площадка на Сердце-горе забурлила, как котел на огне. Пришлось убраться в сторонку. Андр повстречал старых школьных товарищей, Андрей Осис пошел один вокруг площадки между сидящими на скамейках и кружащимися в падекатре. У буфета мелькнул человек, страшно похожий на Мартыня Упита, и Андрей хотел удостовериться, он ли это.
Около буфета толпа втрое гуще, чем вокруг музыкантов. Изредка попадались какие-то знакомые, но фамилии их Осис уже не помнил. Большинство людей казались совсем чужими. Невероятно быстро вырастают мальчишки, а взрослые стареют. Андрей провел рукой по лицу, — только утром побрился, но борода уже колется. Годы… годы накопились и у него…
Мартыня Упита трудно было разыскать в этой толпе. Совсем нечаянно увидел его на склоне горы, в кустах, вместе с другим батраком Крастов Яном Земжаном и бывшим лесорубом в Ранданах Карклом. Из обрывков фраз сразу понял, что Мартынь рассказывает собеседникам о некоем заносчивом рижанине, который уже не хочет знаться с людьми из своей волости. Но увидев приближавшегося Андрея, он постарался изобразить на лице широкую улыбку изумления и радости, чтобы показать, как он польщен, растроган… Это было так сложно, что Андрей сумел прочесть на лице старого друга только смущение и замешательство.
Карклис и Земжан, как малознакомые, вскоре поднялись и ушли. Мартынь Упит и Андрей Осис остались вдвоем у двух пивных бутылок — пустой и наполовину недопитой. Андрей почти не узнавал Мартыня — загорел дочерна. Должно быть, на полях Крастов солнце палит еще жарче, чем на горе Бривиней. Мартынь неловко посмеивался, не зная, как называть приятеля — на «ты» или на «вы», вначале ради верности избегал личных обращений, получалось довольно забавно. Он, дескать, сразу увидел через всю толпу, еще у ворот. В шляпе и покупном костюме человек выглядит совсем другим! Да еще эти светлые усы, которых раньше не было. Но походка прежняя, только по ней и можно узнать. Стало быть, не загордились… Это множественное число Андрей мог по своему усмотрению отнести и к себе одному, и ко всей группе рижан. Та, которая выше Анны, в более широкой шляпе и с зонтиком, — та, должно быть, супруга. А из девочек — та, со светлыми волосами… Тут Мартынь прикусил язык: ведь другая — дочь бривиньского Ешки. Но об этом разве можно говорить?
Вообще ему казалось, что многого касаться нельзя. Разговор совсем не клеился, пока Андрей Осис не дал сорока копеек и не попросил принести еще четыре бутылки. Языки сразу развязались, оттаяла прежняя дружба. Вокруг буфета становилось все шумнее. Андрей удивился:
— С каких пор дивайцы так разогреваются от одного только пива?
Мартынь Упит, наливая стаканы, засмеялся.
— От пива!.. Звирбул со своей старухой их подогревают. Там, в кустах, где лошади, у Звирбулов корзина с беленькой, с колбасами и кренделями. Буфетчик из себя выходит, к нему направляются лишь после того, как заглянут в корзину Звирбула. Но кто может много потратить — только так, дурака валяют. Буфетчик жаловался уряднику: за что он Пукиту платит за место пятнадцать рублей, если эти разбойники, в кустах, его разоряют! Но кто же не знает урядника Риекстыня, сам охоч до крепкого!
На елочке опять висела картонка с надписью: «Pause». Вдруг на площадке поднялся страшный шум. Все сидевшие повскакали с мест посмотреть, что там происходит. Поднялись и Андрей с Мартынем. Клубок людей, быстро разрастаясь, катился к арке из березок. Мальчишки орали и свистели, школьницы убегали с дороги, какая-то барышня громко жаловалась, что ей отдавили ногу. Распорядители поймали безбилетника — двое вели за руки, третий держал за шиворот, все трое ругались напропалую. Этот эпизод имел большое воспитательное значение и явился предостережением для тех, кто еще разгуливал по ту сторону веревки. Очевидно, мошенника тащили к уряднику. Но так как Риекстыня уже не было в компании Пукита, то и «зайца» отпустили, дав такого пинка в зад, что бедняга пролетел чуть не кувырком шагов двадцать и едва удержался на ногах, уцепившись за ольховый куст. Это был тщедушный парень с рябым лицом и испуганными глазами, он потерял в свалке фуражку — редкие рыжеватые волосы взъерошились. В заплатанном на локте пиджаке, обутый в постолы, он выглядел маленьким и жалким. Какой-то парнишка поднял затоптанную фуражку, завернул в нее камень и бросил ему вслед. Пукит вскочил красный от гнева; протягивая распорядителям свою, он кричал: «Дайте, дайте ему по шее, этакому бродяге!» Нарядная супруга Миезиса, размахивая руками, визгливо вторила ему.
— Погонщик скота, не учитель! — угрюмо сказал Мартынь Упит, снова опускаясь на траву. — За тридцать копеек готов с человека кожу содрать. Полторы сотни наверняка сегодня наберет. А что детям от этого? Велел бы каждому дать по стакану лимонада, чтобы не рвали одежды, карабкаясь по обрыву от реки. А этот безбилетный — его же бывший ученик, сын портного Адыня. Конечно, непутевый малый, не ремесленник и не батрак, забит и заморен с малых лет. Удирал в Ригу, теперь опять вернулся — должно быть, хотел стащить булку из буфета, вечно руки чешутся.
В свое время Андрей много слышал о портном Адыне. Но последнего происшествия с шубой бривиньского Ешки наверняка не знает. Мартынь Упит сел на старого конька, глаза заблестели, язык обрел прежнюю бойкость.
С шубой дело было так. Понадобилось сшить обнову Ешке Бривиню. Но Рупрехт к каждому пьянчужке не поедет. Пришлось позвать того же Адыня. Пять больших овчин — из них шуба должна выйти богатая, до самых щиколоток. Но на примерке Ешка видит — шуба получилась чуть ниже колен. Ясное дело, портной опять сжулил. Но что скажешь, не пойманный — не вор. Прошлую зиму в Бривинях жил Ян Браман. Когда некуда было деваться — нанимался в батраки. Позвал на подмогу Дудинского, и в субботу вечером засели в кустах у Диваи, ждут, когда портной пойдет прямо через реку в Викули. Схватили его и давай тормошить. Тот кричит, будто его режут: «Убийцы, разбойники! Помогите, люди добрые!» А под пальтишком вокруг живота обмотана овчина бривиньского Ешки, самая лучшая, курчавая, припасенная на воротник. Если уж такое обнаружилось, церемониться больше нечего, загнули ему на голову пальтишко и давай стегать. Адынь больше и не думает кричать, стиснул зубы и только охает. А Дудинский ножиком перед ним вертит: «Под ребрышко, под ребрышко вору!» Привели в Бривини. Ян Браман ни за что не хотел отпускать — связать, к уряднику, к мировому. Да бривиньский Ешка хоть и пьяница, но не мстительный. Так портной и отделался дешево…
