— А кто это — Бельдюгин? — поинтересовался Макар.
— Капитан, командир нашей маршевой роты, — пояснил Андрон. — Земляк мой, вяцкой… Да ты не видал его, что ли, как построение было?
— Нет, не видал, — покаянно признался Макар. — Припозднился я чуток.
— Ну, не беда — дорога длинная, увидитесь. Налюбуетесь друг на друга.
И полезли мужики на свои нары. У печки другой дневальный остался. И скоро спящих сопровождал лишь равномерный стук вагонных колес да изредка в разных углах раздавался затяжливый мужицкий храп.
15
Так вот случается иногда: живут рядом люди, многое друг для друга делают и со временем привыкают друг к другу. И надобно разлучить этих людей, хоть бы на время, чтобы они вновь, словно впервые, ощутили страшную, мертвящую пустоту там, где только что был невидимый, но дающий жизнь воздух.
Живя с бабкой Ефимьей в ее крохотной избушке на курьих ножках, Катерина до того свыклась со своими нехитрыми обязанностями, с простотою бытия, что порою теряла счет дням и неделям. Как во сне, постоянно мелькали перед глазами спицы, и, как спицы, мелькали монотонные, похожие друг на друга дни. Собственно, это была лишь видимость жизни, а сама жизнь теплилась где-то глубоко внутри, и измерялась она не днями и неделями, а промежутками от письма до письма. Получив от Василия весточку, она оживала на несколько дней, а потом снова наглухо затворяла душу и погружалась в спасительный полусон.
Ее не пугало, не удивляло и даже не заставляло задуматься почти ежевечернее повторение бабкой одних и тех же слов: «День да ночь — сутки прочь, все к смерти ближе». И не было ей дела до того, сколько в тот день событий минуло, сколько слез вдовьих, сиротских и материнских вылилось, сколько на войне кровушки пролито, сколько жизней загублено, да кто кого там одолевает. От всего мира отгородилась она ветхими стенами Ефимьиной избушки, пригрелась возле ее старой, потрескавшейся печи.
Но все это было, как теперь казалось, давным-давно. Четвертый месяц пошел с тех пор, как ринулась в неведомое путешествие бабка Ефимья, дабы спасти своим теплом либо хоть увидеть, как навеки закроются сыновние очи. В те же дни и Макар уехал. С дороги, из какой-то Орши, что ли, была от него короткая писулька, да на том и заглохло все. И бабка будто в воду канула, словно бы водяной ее слопал. А от Васи — целая вечность — десять месяцев нет ничего! А может, была та весточка распоследней? Может, давно не ходит он по белому свету, а расклевали его черные во́роны и косточки белые тлеют под непогодами.
И все-таки жадно молилась о нем Катерина, каждую ночь разговаривала, как с живым. И до того доходило, что являлся он к ней среди ночи — тощий, в чем душа держится, в одном нижнем белье, грязный весь, вшивый. Так и ползут они по рубахе и по подштанникам. Глаза угольками светятся, стыдливо прячет он их и молчит. Ни словечка не вымолвил ни разу.
Но были то лишь страшные сны и видения. В яви же начинала давить беспощадная нужда. Каждый день ходила она в поисках заказов и, ничего не найдя, возвращалась в пустую бабкину избушку. Ни козы, ни даже кошки давно в хозяйстве не было. Добрую половину мяса этой козы прихватила с собою Ефимья. Внучатам уделила сколько-то. А остатки расчетливо, с бережью доедала Катерина.
Миновали тоскливые, тягучие рождественские праздники. В ночь под Новый год пробовала Катя гадать. И на воске гадала — живой вроде бы Вася, и в то же время как-то неясно все это вырисовывается. Ничем не порадовал ее наступивший семнадцатый год, как и многие миллионы других людей, обездоленных войной.
Отчаяние породило в ней не то смелость, не то злое безразличие — по городу ходила почти без опаски, готовая встретиться с кем угодно из знакомых, и даже на всякий случай придумала хитрый разговор, чтобы заморочить человеку голову, будто не живет она в Троицке, а находится здесь проездом.
И, будто вознаграждая за смелость, судьба хранила ее от опасных встреч.
Однажды в начале светлого морозного дня, неранним утром, вдарилась Катерина в сторону Форштадта и забрела в Малоказарменский переулок. Дома тут стояли разные, но больше, видать, состоятельные обитали хозяева. Приветливостью своей, что ли, приглянулся ей небольшой дом — полуэтаж внизу, высокое парадное крыльцо, — в него и направила мученические свои стопы. Парадная дверь оказалась незапертой.
Перешагнув порог, она попала в небольшую, чисто побеленную залу с блестящим паркетным полом. Подоконники и рамы выкрашены белилами. На окнах — дорогие тяжелые шторы. Несколько небольших круглых столиков, на них — красивая чистая посуда. Возле каждого столика — по четыре венских стула, а возле стен — три мягких диванчика, обитых недорогой бордовой тканью. Портьеры на дверях, ведущих куда-то внутрь дома, — тоже бордовые. В углу на полумягком стуле стоял баян, прикрытый бархатной салфеткой.
Не понимая, куда она попала, и не видя хозяев, Катерина переступала с ноги на ногу, оглядываясь по сторонам, соображала. Может, кабак, это? Так уж больно чисто для кабака-то. И прилавка никакого нет, и вывеску с улицы непременно б заметила.
В это время половинка портьеры шевельнулась, мелькнула голова с закрученными папильотками, и послышался звонкий девичий голос:
— Зульфия Латыповна! Там девица к нам пришла.
Катерина так и стояла у порога, не смея двинуться с места. Через долгую минуту из двери выплыла дородная, вальяжная дама с высокой прической, в золотых очках, с черными усиками на полной верхней губе. Мочки ушей оттягивали тяжелые золотые серьги. Смуглую шею оттенял белый, круглый, широкий воротник, заколотый дорогой булавкой под двойным подбородком.
— О-о! — многозначительно сказала дама. — От такой я бы не отказалась. — И, не дойдя до Катерины шага три, остановилась, как вкопанная, сложив руки на высокой груди и пошевеливая пухлыми пальцами, сплошь унизанными разнокалиберными кольцами и перстнями.
— Здравствуйте, — робко молвила Катерина.
— Здравствуй. Зачем пожаловала?
— Да мне… — смешалась Катерина, — да я… работы себе ищу… вот узнать хотела, нет ли заказов… Ну, я хоть шаль, хоть кофту какую, хоть шапку из пряжи связать могу… Я все умею.
Живые черные глаза у дамы поблекли и как-то расплылись за стеклами очков. Она жеманно покашляла в пухлый кулачок и, опустив руку с оттопыренным мизинцем, грубо отрезала:
— Нет, таких заказов у нас не найдется. Да вы же знаете, что и пряжи теперь не купить. А вот работа для такой хорошенькой девицы у меня есть. Зачем тебе вязать? Завтра же ты будешь одета в прекрасное платье, и зарабатывать будешь много.
— Да что за дело-то у вас? — вырвалось у Катерины. — Какая работа? Может, я не сумею?
— Сумеешь, милая. Работа самая женская — гостей встречать, удовольствие мужчинам делать. Вот здесь и рюмочку выпить можно, и потанцевать с кавалерами. У нас не будет скучно.
«Скучно» произнесла она с таким нажимом, что вырвался звук, будто суслик подсвистнул.
Только теперь догадавшись, куда она попала, Катерина вспыхнула вся алым пламенем, опустила глаза и, словно падая назад, спиной надавила дверь и вылетела на крыльцо. Тут огляделась она — никакой вывески не обнаружила, а под тесовым надкрылечным козырьком приметила маленький красный фонарик. Но не горел он.
Торопливо шагая по проезжей улице, вспомнила когда-то слышанное:
Где красненький фонарик зажигается,
Там и ворота сами отворяются.
«Эк ведь куда черти занесли дурочку! — ворчала она про себя. — Да как ж эт я сразу-то не догадалась? Ну прям чуток в «работницы» не нанялась. Вот где монастырь-то женский!»
Она давно знала, что в городе много кабаков и домов терпимости. Есть они на Амуре и в Кузнецовской слободке, а тут, в Форштадте, и вовсе должно быть их много, потому как и казармы рядом, и Меновой двор недалеко, но обо всем этом она подумала только теперь и только теперь заметила, что идет обратной дорогой в сторону своей избушки, хотя делать ей там нечего.
Приближаясь к перекрестку, она решила свернуть на улицу Льва Толстого и в богатых домах поискать заказов. И тут обогнала ее подвода, проехав так близко, что кряслина розвальней шоркнула ее по левому валенку. Возница в санях, отворотясь от встречного колючего ветерка, прикрывался высоким воротником зипуна и ничего впереди не видел, зато назад был у него полный обзор.
Катерина еще не успела повернуть на тротуар по Толстовской, а возница, уже переехав улицу, вдруг натянул вожжи и, поворачивая коня, закричал сполошно:
— Эй, эй ты! Н-ну, барышня, постой-ка! Погоди-ка мине.
Похолодев от недоброго предчувствия, Катерина остановилась на углу тротуара. Мужик, путаясь в большом зипуне, надетом на дубленый полушубок, развернул подводу и остановился у самого угла тротуара.
