Дорогу Андрею загородил откуда-то взявшийся Бриедис, живший когда-то в Тупенях; вместе с покойным Осисом он хотел купить у Рутки норовистого гнедого. Нельзя сказать, чтобы Бриедис был близким знакомым, но остановил Андрея, чтобы отвязаться от Прица Баумана, который не отставал от него, как тень. Повернувшись к Прицу спиной, Бриедис шепнул Андрею:
— Ждет, когда пойду домой и отдам ему входной значок. В семье Бите ему не дают даже тридцати копеек. Пиво и то мое пьет.
Бауман зажал под мышкой пустую бутылку, другую, начатую, держал в руке. Он втерся между ними и продолжал давно начатый разговор, в твердой уверенности, что никто не может слушать ни о чем ином, как только о его бедственном положении.
— Да, так-то мне живется! — почти кричал Бауман, широко раскрывая рот. Длинные, мокрые от пива усы гневно топорщились. — Я один зарабатываю, восьмой год с пилой не слезаю с бревен, без рук можно остаться. Рубль двадцать — рубль тридцать в день зашибаю, как начну весной, так до поздней осени. Но разве я хоть одну копейку вижу! Бутылку пива не могу заказать, пальцы из сапог вылезают. А теперь к тестю сын явился, его собираются сделать хозяином в Яунбривинях. А на чьи деньги усадьбу купили? Теперь я сопляк, нищий! Вся банда Бите на один манер сшита. Моя Мара такая же. В банду к разбойникам я попал!
— Кажется, твоя Мара идет сюда, — вставил Бриедис, глядя в сторону.
Бауман сразу замолчал. Пугливо оглядевшись, подскочил к Бриедису, снял зеленый березовый листок и приколол себе. Буфетчик, поднявшись на носки, кричал через головы выпивающих:
Бауман, давай бутылки сюда! Смотри, по уйди с ними!
Приц рассердился.
— Чего орешь, очень нужны мне твои бутылки! Что я, вор?
Продираясь к буфету, прямо из горлышка высасывал остатки пива.
— Стакан не позабудь! Не засунь в карман! — крикнул ему вслед Бриедис, потом повернулся к Андрею. — Вот чертова порода! Каждому встречному готовы друг за друга глаза выцарапать, а дома между собой дерутся. Если вернется домой в пьяном виде, жена с тещей сразу возьмут в работу, спину палками до синяков исполосуют… Ну, как живется в Риге?
Андрей что-то пробормотал в ответ, — этот Бриедис тоже навязчив, собеседник не из приятных. Тут же недалеко топтался хромой Петер Стразд, Андрей предпочел подойти к нему…
Тем временем Анна, немного робея, подошла к танцевальной площадке. Мария держалась по-иному, голову подняла высоко, нос задрала под самый зонтик. Прежде дивайцы не могли терпеть таких рижских зазнаек, обязательно поднимали на смех, как бы и Анну с ребенком не задели. Стиснув зубы, она села, ожидая, кто первый бросит ком грязи.
Но опасения не оправдались. Зонтики не редкость здесь, у иных модниц — еще более роскошные, чем у Марии. Вон та хозяйская дочка, загоревшая до кирпичного цвета, сидит с таким видом, будто сразу получит солнечный удар, если высунет голову из-под своей нарядной крыши. Шляпки с цветами, перьями, сатиновые и шелковые блузки… Обе рижские швеи выглядели здесь даже простенькими. Мария, увидев, как ловко танцуют дивайцы, и прочитав на плакате Rheinlander[86], сразу опустила свой вздернутый носик. С каждой минутой Анна все больше успокаивалась. В этой толпе никто не обращает на нее внимания. Молодежь уже не помнит, когда Анна Осис жила здесь. Многие из тех, кого называют сейчас господами и барышнями, в те времена еще ходили за стадом или впервые брались за косу на хозяйском лугу. И в конце концов разве она уже не прошла все это? Разве у ее ребенка нет такого же права на жизнь, как у других детей? Она приучила себя все продумывать и взвешивать, и всегда получалось, что не нужно ей ни глаз опускать, ни в угол забиваться. Свободно, с оттенком снисходительного любопытства смотрела она на эту пеструю, вращающуюся толпу. Молодость брала свое, общее веселье захватывало, Анна не замечала ни окутывающих ее клубов пыли, ни прохлады вечера, которая с заходом солнца, вместе с первыми тенями, выползла из кустов и начала ощупывать разгоряченные тела.
Мария удивленно посмотрела: над чем это смеется золовка? Анна только качнула головой — какой смысл рассказывать, все равно невестка никого здесь не знает. Смеялась она над Мартынем из Личей, которого уже давно приметила в толпе. Этот пятидесятилетний увалень среди женщин и девушек превратился в гибкого угря, кружился, как юла, молодые за ним не поспевали. Только что отпустив одну партнершу, сейчас же приглашал другую. Спина у него словно без костей. Вот он низко поклонился, высоко подняв над головой шляпу, — блеснул череп, весь белый и гладкий, как яйцо. Приглашенная окинула его с головы до ног презрительным взглядом, гордо вздернула головку и повернулась спиной. Пристыженный Мартынь скрылся в толпе.
И Анна засмеялась: гордячка, отказавшая Мартыню, была юная Марта Калвиц. Только сейчас, сравнивая Марту с другими женщинами и девушками, можно было оценить, какая она стройная и красивая. Бархатный лиф облегал ее упругую грудь, светлая коса с широкими лентами свисала ниже талии. Она двигалась свободно и уверенно, не кичась, но, по-видимому, сознавая свою привлекательность, «Да, — подумала Анна, — теперь растут другие девушки, не такие овечки, как мы. Такую уже не обманет первый встретившийся хозяйский сынок, не втопчет в грязь какой-нибудь…» Она чуть не произнесла одно слово, вобравшее в себя горечь и отвращение прожитой жизни… Как грязную тряпку откинула прочь.
Увидя рижанок, Марта направилась к ним. Уже издали видна ее детски чистая улыбка, в которой все еще светился блеск сегодняшнего утра. Она не шла, а бежала, не думая о том, подобает ли так вести себя взрослой девушке. Мелькал белый передничек с узорчатой каймой и вышитыми словами народной песни: «Мое солнышко родное через Даугаву мне руку подает». Красные ленты развевались за спиной. Она напоминала Анне шелковистый мак, колыхавшийся сегодня утром от ветерка в цветнике арендатора Силагайлей. Даже сердитая и вечно недовольная Мария улыбнулась и кивнула головой.
Марта повела девочек прогуляться. Они ведь еще не видели, как трубач раздувает словно пузыри свои щеки. И потанцевать они должны, пока еще не смерклось. Взявшись за руки, они смешались с толпой. Мария успела только крикнуть вслед что-то о платьицах и туфельках. Оглушительно гремела музыка, толпа кружилась, как в огромном водовороте, парами и группами, смех и разговоры — все слилось в одно…
Что-то похожее на жужжание промокшей пчелы услышала Анна. Это повторялось два или три раза подряд, привлекая внимание. Потом послышалось что-то напоминающее жалобное мяуканье старой кошки.
— Лицом точь-в-точь бривинский Ешка. Наряжай как хочешь, хоть две шляпки надень — божьего перста не сотрешь. Да, да — это так и есть…
Анну будто ледяной струей обдали. Она резко повернулась и увидела тут же, в пяти шагах от себя, Битиене с Бауманиете из Яунбривиней. Высказав то, чего не могла не сказать, Битиене сокрушенно и сострадательно покачивала головой. У матери и дочки позолоченные листья на груди.
Рядом с ними сидел и сам Бите. Он без значка и поэтому повернулся спиной к площадке, — вблизи показались контролеры. Бите подвинулся на край скамейки в тень, гневно вздернув бородку, всем своим видом показывая, что на площадку даже не смотрит, лишь на минутку присел сказать жене и дочери что-то неотложное. Сейчас поднимется и уйдет — никто не имеет права до него дотронуться.
Вероятно, Анна не удержалась бы, хотя толком и не знала, что крикнуть в ответ на это мяуканье. Но тут подошла Дарта Прейман, громко поздоровалась и начала знакомиться с Марией. Очень болтливая, но прямодушная, нелицемерная и сердечная, она и прежде нравилась Анне.
— Что это за праздник — сидеть на одном месте? Когда из Риги выезжают в деревню, гулять надо! Вставайте, я покажу вам, на что у нас тут стоит посмотреть.
Марин не хотелось подниматься со скамьи — и отсюда можно видеть все, на что стоит посмотреть. Дарта Прейман взяла Анну под руку. Но они не успели сделать и шага, как позади снова послышалось это страшное мяуканье: «Да, да… Так-то лучше, чем прятаться от людей по углам — ведь никто камнем в лоб не ударит».
Анна немного придержала Дарту и повернулась. Битиене по-прежнему качала головой, поджав губы, глаза выражали печальное соболезнование, только в самых уголках таился злорадный самодовольный смешок, — должно быть, то же самое испытывает пчела, ее тезка, когда вонзает хоботок в сладкую каплю цветка. От гнева Анна не могла собрать мыслей. С языка неожиданно сорвалось:
— Ну и люди эти дивайцы! Собрали бы по копеечке и купили билет Бите-Известке, чтобы ему не смотреть на праздник затылком.
Битиене подняла было локоть, чтобы подтолкнуть дочь, но он так и застыл в воздухе. Оскаленные белые зубы Бауманиете спрятались за губами. Как ужаленный подскочил Бите, крякнул, но одумался и сел на прежнее место.
