Владимир Петров - Польский пароль

Она тихо рассмеялась.

— Анилья… Де Гонгора-и-Арготе.

Полторанин повторил по складам вслух и тоже рассмеялся.

— Чудите вы, испанцы! Получается не одна, а целых три фамилии! Да еще приставка. Это зачем?

— Я из древнего дворянского рода, командир. Мой отец был полковником испанской королевской, а потом — республиканской армии. Погиб под Картахеной.

— Ну дела… — только и мог протянуть изумленный Полторанин.

— Это надо же такому случиться! Он — в недавнем прошлом алтайский конюх, нынче катанный, меченный и латанный войной разведчик — ведет под своей командой хрупкую девушку, у которой волосы цвета воронова крыла и которая, может быть, приходится дальней родственницей Дон-Кихоту Ламанчскому или самому испанскому королю… Он читал: такую девушку называют в Испании доньей. И вот теперь эта «донья» бесстрашно шмыгает по ночным кустам, утирает пилоткой мокрый лоб и, довольная, улыбается, блестя в темноте удивительно белыми зубами…

— Давай гранатную сумку, сержант. Поднесу.

— Нет-нет! — запротестовала она. — Я сама. Мне не тяжело.

К полночи ребята взмокли, Да еще пала обильная роса, студеная, будто выплеснутая из родника. Посвежело, спины у всех заметно парили. Полторанин прикидывал во время привала: еще два-три часа такого хода, и тогда можно будет вести тот самый непринужденный мужской разговор по душам, который строится весь на полной открытости и приходит только после совместно пережитой опасности или сделанного трудного дела. Когда не надо ни убеждать, ни разъяснять и тем более упрашивать.

За это время они несколько раз выходили на различные тыловые объекты, которых много было напичкано в лесу, дважды для интереса подключались к случайным телефонным линиям, остановили (тоже для тренировки) на магистральном шоссе две-три грузовые машины, а у артиллерийских складов чуть не попали в переделку. Правда, быстро ушли в лес, но часовые дали по ним осветительную ракету и еще минут пять палили из автоматов вслед.

На рассвете Полторанин вывел группу к южным городским окраинам. Теперь надо было подыскать подходящее место для привала, для отдыха, чтобы дать ребятам поспать часа два, а уж потом в бодром виде предстать перед майором Матюхиным.

Постой в каком-нибудь хозяйском доме не годился: это ненужные расспросы, шум и вероятная подозрительность хозяев (откуда взялись такие живописные субчики?). А там, глядишь, и с комендатурой придется дело иметь. Да и вообще не хотелось Полторанину ни свет ни заря будоражить незнакомых людей.

Вот развалины — как раз то, что надо. Их, кстати, Полторанин еще накануне хорошенько разглядел, когда заезжал сюда за гранитной плитой. Разглядел так, по профессиональной привычке, а теперь оказалось, в дело пошла вчерашняя «рекогносцировка».

Тут в свое время, очевидно, легла сразу серия бомб — полквартала кучно накрыла. Среди развалин полно приличных пустых комнат, найдется и крыша над головой. И все-таки Полторанин, неизменно следуя своему чутью (да и ребят учить этому надо!), выбрал наименее комфортабельное жилье: чердак двухэтажного дома. От земли, от двора далековато — это раз. А кроме того, чердак прямо сообщался с соседним домом, точнее, с его бесформенно разломившимися стенами.

Разведчики поочередно поднимались через лаз на пыльный чердак и тут же без слов падали, мгновенно засыпали. Только радистка нашла в себе силы подойти к Полторанину, стоящему у окна, и, тяжело дыша, хрипло спросить:

— Готовить рацию на связь?

Полторанин отмахнулся: какая уж тут связь! Спи…

Она тут же присела, упала на колени и уснула, обхватив руками свой обшитый брезентом ящик.

Старший лейтенант курил у окна, разглядывая медленно проступающие очертания города. Накрапывал мелкий дождь, и это его радовало: для разведчика нет ничего приятнее дождя при завершении рейда. Уже не намочит, только по следам пробежится — и следов нет, а дело сделано…

Через час проснулся капрал Гжельчик — единственный из группы; он спал сидя, прислонившись спиной к стропилу. Чиркнул зажигалкой, затянулся и, мягко ступая, подошел к Полторанину:

— Товарищ командир, я готов на вахту. Теперь ты отдохни.

— Ничего, — сказал Полторанин, — я еще постою. Досыпай, через час уходим.

Только потом, минут через десять, когда поляк уже снова спал, Полторанин вдруг сообразил, что ведь капрал Юрек впервые обратился к нему по-иному: не «пан офицер», а «товарищ командир»! И тихо рассмеялся: значит, дошла до ребят истина! Поняли, что к чему…

Сквозь слипающиеся веки он видел серый хаотичный двор, в котором несмело, но все более явственно проступали краски: сделались красно-бурыми груды кирпичей, зазеленела придавленная, торчащая из-под ржавой арматуры ветвь акации, белым пятном виделась отброшенная взрывом эмалированная ванна. Потом вдруг развалины зашевелились, стали двигаться… Что за чертовщина?! Полторанин тряхнул головой и увидел, что двор уже полон солдат, наших — красноармейцев! А чуть позади них, держась за торчащую из кирпичей железную калитку, какой-то лейтенант размахивал пистолетом, негромко отдавал команды. Конечно, дом оцепляли!

Они, кажется, влипли основательно. Полторанин мгновенно сообразил: если через полчаса их под конвоем поведут в комендатуру, это будет означать полный провал будущей операция. И вообще, позор по всем статьям.

— Подъем!

Он встряхивал за шиворот каждого а ставил стоймя — всех за одну минуту. А еще через минуту их уже не было на чердаке — и след простыл. И на этой улице не было.

А утром они явились к Матюхину. Вернее, прямо к майору явился один Полторанин, остальные ждали поблизости.

Матюхин, как увидел перед собой старшего лейтенанта, побагровел от ярости, потом побледнел и даже, пожалуй, позеленел. Сопел и пыхтел долго, молча носился, прихрамывая, по своему кабинету. Наконец, плюнул в раскрытое окно:

— Хулиган ты, Полторанин! Ты понимаешь, что наделал? Поднял по тревоге целую комендантскую роту! Они тебя полночи ловили.

— Так не поймали же…

— О, брандахлыст! — Майор схватился за голову: —Ион еще ухмыляется! Пойми, генералу доложили, что у нас в тылу появилась какая-то диверсионная группа. А это, оказывается, твои художества! Почему снялся без разрешения с базы?

— Да там же курятник, а не база. Нас бы уже сегодня раскололи как разведчиков. А мне не надо, чтобы немцы потом наши портретики имели. Как хотите…

— Что «как хотите»?

— Ну ежели я вам не подхожу — отправляйте назад. Обижаться не стану.

— «Обижаться»… Видали его! Имей в виду, Полторанин, гауптвахта тебе обеспечена. Сам генерал обещал. Ну это после возвращения с задания. Так что ориентируйся.

Майор свернул обычную свою козью ножку, закурил и понемногу успокоился. Уже равнодушно спросил:

— Где твои архаровцы?

— Да вон там… Чай пьют.

— Где это «там»?

— В том домике, что напротив. Старушка одна к самовару пригласила.

Майор попыхтел самокруткой, подумал о чем-то и достал из стола две банки консервов, пакет с сухарями:

— Ладно, пошли к ним. Попьем чаю из самовара — я тоже еще не завтракал.

Егор Савушкин теперь частенько задумывался: как быть дальше, как привыкнуть, а значит, в конце концов, выжить? В отличие от молодых ребят из бригады, Савушкин имел житейский опыт и хорошо знал, что зачастую люди на своем извилистом пути спотыкаются, паникуют и даже ломают шею только потому, что не могут, не умеют вовремя и правильно перестроить себя под новые обстоятельства. И беда тут в том, что человек, при всем его уме, не отличается гибкостью и потому сломать его бывает куда легче, чем согнуть.

А сломался — капут. Ни друзьям от этого пользы, ни врагам — отместки. Вот и надо иной раз, как ни тягостно, ни трудно, все-таки суметь согнуться, с болью, может быть, со стоном принять на себя невыносимую ношу. Да так, чтоб в кулак сжаться, спружиниться до поры до времени и терпеть, терпеть, зная, что сжатое все равно распрямляется. Рано или поздно.

В жизни многое приходится делать такого, к чему душа не лежит, чего нутро не терпит. А. делаешь — надо! Даже если боязно или вовсе страшно — все одно делаешь. Вон в какие атаки приходилось ходить: земля огнем горит, железо вокруг плавится, а ты идешь. Будто по самой кромке, по лезвию бритвы. Тут не столько смерть страшна (ее не жди, она тебя сама найдет!), сколько потеря в себе человеческого, того, что держит и возвышает над этим огнем. Все-таки война есть война: на четвереньки к земле гнет, разум туманит, озверевает человека. А проглянул в тебе зверь — вот и, значит, сломался ты.

У него, у Савушкина, почти то же самое случилось в Тарнополе с тем пленным немецким штрафником. Да, спасибо, Ванюха Зыков удержал…

Теперь вот эсэсовские охранники, сами отпетое зверье, всех их, военнопленных, жить и выть по-звериному заставляют. А здесь безоружному под неминуемой пулей удержаться, устоять куда труднее, чем в бою.