…Они приехали в Тереховскую за час до собрания, но в клубе уже все лавки были заняты. Сидели и на подоконниках, стояли у двери, в проходе. Люди знали, зачем было созвано это собрание, и пришли все. Дверь и окна открыли настежь, но все равно было душно.
После того как избрали президиум, Еремин вышел на край сцены — небольшого дощатого помоста — и рассказал все. Рассказал то, что знал сам и что услышал от Тарасова в районном Доме культуры. Ничего не утаил от смотревших на него из глубины зала блестящими глазами и ловящих его слова людей, как и советовала ему в саду Дарья.
Некоторое время после того, как он окончил, в клубе стояла тишина, а потом ее прервал невеселый голос:
— Стихия!
— Да, — подтвердил Еремин, — она еще путает нам планы. Мы ее не успели совсем побороть. После такой зимы все лето такая сушь. И только когда подошло убирать, как из решета полило.
— Не когда просят, а когда косят, — опять сочувственно подтвердили из зала.
Вслед за Ереминым выступил секретарь парторганизации колхоза Калмыков. Он вышел из-за стола президиума, достал записную книжку и надел на седловину носа очки в стальной оправе. Сквозь очки он заглядывал в книжечку, а поверх очков смотрел в зал. Из книжечки, в которую заглядывал Калмыков, явствовало, что триста тонн зерна, конечно, внушительная цифра, по и после этого в колхозе хлеба останется немало. По два килограмма зерна на трудодень — это еще не все. Плюс полкило винограда, семечки и овощи. Для тех, кто работал, а не лодырничал, этого вполне хватит не только для безбедной, а и просто для обеспеченной жизни до нового урожая.
— По три-четыре овечки в хозяйстве имеется, — говорил Калмыков, — по две-три козы. Сена люди позаготовили. И надо не забывать, — заключил он, снимая очки и пряча книжечку в карман, — что триста тонн в переводе на новые цены на хлеб — это несколько сотен тысяч рублей в кассу колхоза.
Ничто не действует на людей с такой неотразимой убедительностью, как язык цифр и фактов. И Калмыкову никто не возражал. Он называл те самые цифры, которые знали все. Но когда он спрятал очки и опять вернулся на свое место, за стол президиума, посыпались возгласы:
— Теперь желательно послушать Черенкова!
— Давай Черенкова!
— Пусть Черенков за кадку с фикусом не хоронится, а к свету идет!
— Что он об этом думает? — Почему молчит?
Черенков забился во второй ряд президиума, спрятал лицо за широкими листьями фикуса и явно не хотел выступать. Не хотелось и Еремину, чтобы он сегодня выступал. Но собрание требовало, и Еремин, обернувшись в президиуме к Черенкову, сказал:
— Придется вам выступить.
— У меня простужено горло, — показывая рукой на шею, сиплым голосом сказал Черенков.
— У Семена Поликарповича болит горло, — вставая за столом президиума, громко сообщил в зал председательствующий Калмыков.
Собрание отозвалось хохотом.
— Увиливает!
— Вчера у него голос трубой гремел!
— Может, тебе, Семен Поликарпович, опохмелиться нужно?
— Он эту ночь до зари у Семиных-Деминых на крестинах прогулял.
— Врешь, Стешка, он у нас не гулял.
— Ну, у Деминых-Семиных.
— Отодвиньте от него фикус.
— Пускай хоть шепотом говорит, мы прислушаемся. Черенков показался собранию из-за фикуса с красным и еще более сонным, чем обычно, лицом. Верхние веки совсем нависли над глазами.
— Нам, Семен Поликарпович, интересно твое мнение узнать, — встретил его сидевший в переднем ряду старик Демин, старший кладовщик зернохранилища в колхозе.
— Как вы, так и я, — хмуро ускользая от его взгляда, Черенков развел руками.
— Ты пока наш председатель, — зло крикнула Дарья Сошникова — От тебя люди ждут совета, заключать нам договор на эти триста тонн или нет.
Еремин нашел глазами Дарью, сидевшую в окружении женщин с правой стороны от стены. С одной стороны от Дарьи сидела смешливая Стешка Косаркина, с другой — кареглазая Мария Сухарева.
— Вы же сами знаете, товарищи колхозники, что такое для нас хлеб. — И Черенков налил из графина в стакан воды и с жадностью выпил.
— Петли, сукин сын, вяжет, — наклонился в президиуме Калмыков к Еремину.
Теперь и Еремин окончательно убедился в том, что Черенков сам продавать хлеб не хочет и заигрывает с колхозниками, выставляя себя защитником их интересов. И это коммунист, председатель колхоза!
— Вы расскажите колхозникам, товарищ Черенков, — сказал Еремин, — сколько еще останется хлеба в колхозе после продажи этих трехсот тонн.
— Останутся, Иван Дмитриевич, сто двадцать тонн и отходы, — испуганно и наивно посмотрел Черенков на Еремина.
— Неверно говорите, — вдруг послышался сердитый голос от двери. — Люди еще правда подумают, что у нас нет хлеба.
От двери шел по проходу агроном колхоза Кольцов.
— Если неверно, то я могу и совсем не говорить, — пожал плечами Черенков и медвежевато пошел на свое место за фикус. Скашивая голову в зал, он, видимо, ожидал, что его остановят и попросят говорить дальше, но его не стали задерживать. Только один голос жены полеводческого бригадира Семина крикнул: «Куда же вы уходите, Семен Поликарпович, мы еще вас послушать хотим!» — и Черенков уже было остановился и стал поворачиваться, но этот голос потонул в шуме других голосов. С той стороны, где вокруг Дарьи Сошниковой тесной командой сидели женщины, закричали:
— Довольно!
— Высказался Семен Поликарпович…
— Все равно только крутит.
— Теперь пусть Иван Степанович скажет.
Кольцов прошел от двери через весь зал и по деревянной лесенке поднялся на сцену — крупный, со скуластым лицом и антрацитово-черными глазами. Когда Кольцов заговорил, они еще больше засверкали. Еремин невольно взглянул на Дарью. Дарья, та самая Дарья, которая, казалось, никогда и никого не смущалась и каждому смотрела в глаза открыто и прямо, теперь, увидев на краю сцены Кольцова, потупилась и все время, пока он говорил, просидела в окружении своих подруг с опущенными глазами, притихшая.
— Неверно, Семен Поликарпович, — уже стоя на краю сцены, повторил Кольцов. — Хлеб у нас есть, а почему вы в отходы приказали зачислить девятьсот тонн чистой пшеницы — этого я не знаю. Ее из степи по ночам возили, и кладовщику Демину приказано в этот амбар никого не пускать. Даже агронома.
— Это правда? — сурово повернулся Еремин к Черенкову. Черенков не ответил. Широкий лист фикуса надежно защищал его от глаз собрания.
Так и не дождавшись ответа, Еремин повернулся к собранию:
— Кто у вас кладовщик?
— Старый Демин. Тесть бригадира Семина, — громко, так что эти слова услышали и все, ответил в президиуме Калмыков.
— У нас все ключи от амбаров у Семиных-Деминых, — добавила Стешка Косаркина. И, встретившись со взглядом Еремина, спряталась за плечо Дарьи.
— Здесь товарищ Демин? — громко спросил Еремин.
— Здесь. — В первом ряду поднялся невысокий, тщедушного вида старик с бравыми усами.
— Вы принимали эти девятьсот тонн?
— Мы, — пошевелил усами старик. И поправился: — Я.
— И это действительно отходы?
Старик посмотрел куда-то себе под ноги и ответил:
— Действительно.
— Я, товарищ. Еремин, отвечаю за свои слова, — мучительно покраснев, так что на него жалко было смотреть, сказал Кольцов. — Это зерно со второго тока прямо из-под сортировки возили. Я, конечно, не могу поручиться — может быть, его потом в амбаре и с отходами смешали. Меня, агронома, в амбар не допускают.
Теперь уже Калмыков повторил вопрос Демину:
— Действительно, Стефан Денисович, это отходы?
— Действительно, Василий Михайлович, — встречаясь с его взглядом своими невинными голубыми глазами, ответил старый Демин.
— От меня они тоже утаивают, — наклоняясь к Еремину за столом президиума, смущенно пояснил Калмыков.
«А уж секретарю парторганизации надо бы знать, что у него делается в колхозе», — подумал Еремин. Калмыков, должно быть, по его лицу понял его мысли и поспешил отвести взгляд в сторону.
— Отходы это или нет, все равно по уставу мы ими распоряжаемся, — предупредил из глубины зала чей-то голос.
— Тебе, что ли, Федор Демин, дать слово? — наклонился через стол Калмыков.
— Когда надо будет, я сам попрошу, — ответили из зала.
Не раз Еремин во время собрания бросал взгляды на Дарью и, вспоминая то, что она говорила ему о Семиных-Деминых, думал, что, ох, многого мы еще не знаем о внутренней жизни колхозов и мимо многого равнодушно проходим, пренебрегая этим, как мелочью. Вот и бывает подчас, что по видимости колхоз как все, ничем не отличается от других: и земля и все условия — равные с соседями, и люди как люди, а никак не поднимется на ноги. Жизнь в нем едва теплится. И начнет райком или райисполком проводить в колхозе какое-нибудь важное мероприятие, сулящее блага и людям и государству; все, казалось бы, организовали, подготовили, предусмотрели, как вдруг в самый критический момент, в решающую минуту, точно сработала какая-то невидимая пружина и — осечка. Начинай все сначала. Что это за пружина?
