— Кошка, мотри-ка.
Сама стукнула в раму и крикнула:
— Брысь, брысь!
Но в ответ ей чей-то женский голос отозвался:
— Отопри-и-и…
Прасковья так и рванулась с донца.
«Уж не Дарья ли? Что ее в такую носит?»
Выбежала в сени и спросила:
— Кто там?
— Я, Паша, я. Отопри скорее.
— Елена Петровна? — всполошилась Прасковья и, отшвырнув ногой лопату, подпиравшую дверь, сбросила щеколду. Снежный вихрь рванулся в сени, холод пронизал Прасковью с ног до головы. Вбежала закутанная женщина.
— Вот ка-ак! — вскрикнула Фомина, чуть не сшибая Прасковью.
В избе раздела Елену Петровну и усадила ее возле теплой голландки.
— Небось проголодалась?
— Есть такой грех.
Прасковья достала горшок молока. Пододвинула к голландке скамейку, подала кружку, отрезала хлеба.
— Ешь и отогревайся.
Пока закусывала и отогревалась Елена Петровна, Прасковья, глядя на нее, думала и никак не могла понять, что заставляет эту женщину ездить в такие холода по селам, возиться с бабами, слушать их жалобы, слезы, терпеть ругань от мужиков, а самой мерзнуть, ночевать где попало.
Поглядела еще раз, и в глаза ей бросились чесанки на ногах Елены Петровны. Прасковья всплеснула руками и метнулась к печке.
— Прорва меня возьми! — закричала она. — Как же я сразу не догадалась!
Вынула из печки свои теплые валенки и подала их Елене Петровне.
— Бросай свои-то, а мои надень. Твои я в печку суну.
Елене Петровне, в свою очередь, приятно было ощущать теплоту валенок и смотреть на Прасковью. Каким родным было ей лицо этой простой, белобрысой, с маленькими завитушками волос на висках, женщины!
Отогревшись, Елена Петровна подошла к Прасковье и села с ней рядом, около прясельницы.
— Дай я попряду.
Прасковья засмеялась:
— А разь ты умеешь?
— Попробую.
Елена Петровна уселась на донце, взяла веретено, крутнула и начала вытягивать нитку. Нитка пошла толстая, узластая, неровная. Оборвала ее, ловчилась вытянуть потоньше да поровнее.
Прасковья смотрела неотрывно и, по тому как Елена Петровна держала веретено, как пускала его от себя, наотмашь, видела, что прясть она когда-то умела хорошо, только теперь немного забыла.
— Где же это ты училась? — спросила Прасковья.
— А когда в деревне жила.
— Нешто ты деревенская?
— Какая же?
— В городу-то давно живешь?
— Лет десять.
Прасковья помолчала, потом, украдкой поглядев на спящего Петьку, полушепотом спросила:
— Мужик-то есть, что ль, у тебя?
Елена Петровна улыбнулась:
— А как же?
— И он с тобой живет?
— Мы с ним на бумажной фабрике работаем.
Еще тише спросила:
— Не бросает поколь тебя?
Елена Петровна звонко расхохоталась, а с ней смешно стало и Прасковье.
— Ну, коль хохочешь, стало быть, не бросает.
Задумалась, тяжело вздохнула и снова оглянулась на Петьку.
— Сама-то партийна?
— Партийная.
Прасковья оглядела ее и покачала головой:
— Совсем не похожа.
— Почему? — удивилась Елена Петровна.
— А так. Гордости в тебе нет, и одета по-простецки. Не верится мне.
— Это ты зря. У нас в партии больше из тех, кто по-простецки одет.
— Поди-ка… Небось меня вот не приняли бы? — шутя спросила Прасковья.
— Почему? — вдруг насторожилась и сразу покраснела от волнения Елена Петровна.
— А зачем я понадоблюсь? — улыбнулась Прасковья. И, не дожидаясь ответа от ошарашенной вопросом Елены Петровны, встала и весело хлопнула ее по спине. — Будет. Давай-ка спать ложиться. Лезь на печь, а тараканов не бойся. Они у нас не злые.
Нынче утром Прасковья встала раньше, чем всегда. Осторожно оглянувшись на Петьку, который еще спал, принялась растапливать печь. Кизяки загорелись быстро, и Прасковья, поставив тесто для блинов на шесток, начала раскатывать сдобные лепешки.
Оттого ли, что было холодно в избе, или встала так рано, только у Прасковьи дрожали руки и не попадал зуб на зуб. Все, что она делала — пекла блины, лепешки, жарила курицу, — напоминало ей то самое утро, когда так же вот встала раньше обычного, топила печь и собиралась идти в город к Степану. Ей казалось, что с той поры прошли не годы, а будто было это только вчера. И опять перед глазами выплыл облик Степана, хотя уже далекого и почти чужого, но все же любимого. Правда, может быть, она теперь не увидит его, никогда не увидит, но скоро увидит его Петька. Это еще тревожнее заставляло биться сердце, чаще оглядываться на спящего Петьку.
О том, что Петька едет в город, она узнала только вчера вечером. Петька пришел с собрания комсомольской ячейки радостный, и в то же время в глазах его была тревога. Когда сказал, что их с Ефимкой избрали на губернский съезд комсомола, то заметил, как вздрогнула мать и испуганно поглядела на него. Да Петьке и самому было нелегко! Он волновался не меньше матери. Он боялся, как бы случайно не встретиться с отцом. Такая встреча была бы тяжела для него и совсем нежелательна. Все эти годы он и слышать ничего не хотел об отце.
«Нет, что угодно, только не это, — говорил себе Петька, когда шел с собрания. Лучше постараюсь не увидеть его».
И тут же, к ужасу своему, Петька почувствовал, как где-то глубоко, внутри него, защемила не то жалость к отцу, не то любовь, а самому себе укор.
«Тьфу, черт… Что же это такое?» — задал себе вопрос и не мог на него ответить.
Прасковью мучило другое. Она знала, что Петька гордый и непокорный, весь в нее, но так же хорошо знала Степана, его твердый и вспыльчивый характер, и вот боялась, что если они где-нибудь встретятся, то между ними произойдет что-то страшное, решающее, что навсегда и окончательно порвет ее слабую надежду на возвращение Степана. У Прасковьи все еще теплилась надежда — авось когда-нибудь Степан «образумится», бросит ту жену, а сам вернется в деревню.
Встречу Петьки с отцом она представляла по-разному. То встретятся они где-нибудь на улице, взглянут друг на друга, отвернутся и пойдут в разные стороны, то увидятся на съезде, и Петька начнет ругать отца, срамить при всем народе.
Прасковья часто думала о Петьке и нередко втихомолку плакала. Вот и сейчас: Петька спит и совсем не видит, как тоскливое лицо матери уставилось на пол и как по щекам медленно сползают крупные слезы, падая на сковородник, лежащий у нее на коленях. Задумалась Петькина мать и совсем забыла, что в печке давным-давно сгорели два блина и на сковородах вместо них лежали черные, с приподнятыми краями, ноздреватые угли, на которых горели куски свалившегося кизяка.
Спохватилась, провела рукой по лицу и быстро выдвинула сковороды. Сбросила сгоревшие блины в шайку, протерла сковороды, подмазала их, налила теста и, шипящие, сунула в печь.
Когда напекла порядочную стопку, разбудила Петьку.
— Умывайся, садись и ешь, пока горячие.
Не успел Петька сесть за стол, как отворилась дверь и в избу, запыхавшись, вбежал Ефимка.
— Ты уж ешь?
Только сел, — улыбнулся ему Петька. — А ты раздевайся скорее и садись со мной.
Ефимка разделся, покосился в сторону Прасковьи. Усмехнувшись, нагнулся к Петьке и тихо о чем-то начал ему нашептывать. Петька подмигнул Ефимке, посмотрел на мать, которая, догадавшись, теперь тоже косилась на них. И оба парня вдруг громко и задорно расхохотались.
— Вы что? — спросила Прасковья.
— Так себе, ничего.
— Уж я чую, глядите! — погрозилась она.
Ефимка подошел к ней, похлопал по плечу и весело сказал:
— Э-эх, тетка Прасковья, золотце ты наше. Ты чуять-то чуй, да только дай нам чайные чашки.
Прасковья пристально посмотрела на них и укоризненно закачала головой.
— Дьяволы вы, дьяволы и есть… Скажите спасибо, что Фомина уехала. Она бы вас пробрала за это. Ну, уж возьмите вон на полке.
Ефимка достал чашки, вытер их полотенцем, зачем-то подул в каждую, потом поставил на стол. Подошел к своей шубе и вынул из кармана бутылку перегону. Прасковья подала стопку горячих блинов и, кивнув на бутылку, предупредила:
— Вот напьетесь, а дядя Яков и растеряет вас по дороге.
— Ничего, — ответил Петька, — он нас вожжами к саням привяжет. Да и сани с задком.
Аксютке приказал:
— Сестренка, сбегай за дядей Яковом. Скажи, чтоб живо тут был. Блины, мол, остынут.
Дядя Яков долго ждать не заставил. Вошел, повел носом, потер ладонями и, взглянув на стол, крякнул:
— Это та-ак. Хоша вам, комсомолу, пить и не полагается, да на дорогу само добро выйдет.
Уселись, налили всем по чашке. Дядя Яков на Прасковью кивнул:
— А хозяйку забыли?
Петька недовольно на мать:
— Ты чего там, — аль провожать нас не хочешь?
