Пашкина жена, тетя Валя, села рядом с хозяином, Сережа на заднем сиденье. Он знал, что Курдючиха была сибирячкой.
— Не скучаете по Сибири? — спросил он.
— Когда мама живая была, скучала, теперь мамы нету — никакой Сибири не надо. Живем не жалуемся. Раз мужик тут, значит, и бабе тут место.
И засмеялась, на Пашку поглядела сбоку.
Улица вела вверх до самого Казенника. Чистый асфальт.
Сережа смотрел по сторонам и удивлялся. Хоть бы одна хата старая! Все перекрыто, под шифером, перестроено, переложено наново. А дорога? Сережа будто первый раз видел знакомую улицу.
— Это что! — отозвался Пашка на Сережин восторг. — Когда я вернулся, тут бурьян был, запущенье, а комарей этих, поедом ели. Ты но застал этого.
В конце улицы Сережа стал искать тропинку, что вела на речку, где купалась вся Непочетка: ребятишки, ребята, кое-когда и мужики, девки взрослые с девчонками, все голышом, никаких трусов не понимали, рукой прикроет свое место и бежит с кручи прыгать. И девки тоже для виду прикрывались.
— Где же на речку поворот?
— Хо! — ухмыльнулся Пашка. — Вспомнил. Кто ж туда купаться пойдет? Теперь все на озере.
— На каком озере? В Казеннике?
— Вот гляди.
Пашка пришпорил «жигуленка» и вымахал на плотину. Остановился. Впереди открылось чистое, просторное озеро. Справа, по сравнению с плотиной, кручи показались маленькими, неказистыми. Кое-где, правда, еще жили там щуры, дырки видны были, но это мог заметить только глаз здешнего человека, помнившего другие времена. Берег отлогий, песок насыпан, прямо настоящий пляж морской, палатки с водой, мороженым, эти грибки, как в детском садике, сиди под тентом, если солнца боишься.
Ну и ну! Это же бывший Казенник! А где же чакан? Змеи? Грязюка? Как не бывало! Ну Цыгановка!
— Я думал, — сказал Сережа, — только на Севере так быстро все продвигается, а тут, гляжу, тоже не сидели зря.
Озеро было окружено людьми, мотоциклами и автомобилями. По всему кругу. Кто на песочке, возле торговых палаток, кто подальше, в уединении, кто на той стороне, тоже купаются, загорают. Под кручей рыболов сидит, счастья пытает.
— Значит, все купаться? — спросил Сережа.
— А чего, — ответил Пашка, — давайте, а я пивка попью.
— Плавать разучился, дядь Паш?
— Нет, ногу крутит, радикулит, что ли, врачи не велят. Крутит вот тута. Я в душе́ купаюсь. У меня на огороде душ. Вода горячая, как кипяток.
— А вы, теть Валь?
— Я ж из Сибири, не набалованная купаться. Я тоже в душе́, — передразнила она своего Пашку.
— Ты давай, Валентина, чего тут сидеть, а я за пивком.
— Купальника не взяла.
— Купа-альник. Раньше тут бабы вообще без всяких трусов купались, на Куме, правда.
— Хочешь, чтобы и я без трусов?
— Иди в трусах.
Валя огляделась по сторонам, были тут и в купальниках, модных даже, но были и в домашнем, и в лифчиках домашних, не купальных. Была не была, один раз помирать. Разделась, трусы как трусы, в горошек голубенький. Чего еще надо?
Ойкнула Валентина и окунулась с головой. Поплыла, смешалась с другими.
Сережа плавал саженками, вся спина снаружи, сильный, дьявол, стал, полный мужик. Выскочил. Пашка тянул пиво.
— А за рулем, не наказывают у вас?
— Кому тут наказывать? Все свои, — Пашка махнул рукой. — Но ты скажи, узнаешь свой Казенник? А?
— Не говорите! Вроде так и надо. А вы во-он там, на круче, солодник дергали?
— А то. Вытащишь плеть метров на пять…
— Ну, загнули.
— Чего загнул? Метра на два вытаскивали. Сладкий, сок по губам течет, аж приторно. Надо же, а вот нынешние дети ничего этого не знают, не едят. Нынче мороженое, сладкую воду. А мы? Чего только не ели! Солодник, кашку акации. Весной луковицы солостенок, петушков этих. А мак? А? Все руки оранжевые, морда оранжевая, не отмывается. Чего только не ели! Вот время было.
— Этим и мы еще баловались, — грустно проговорил Сережа. — Поразлетелись от сладкой еды в разные стороны. Вы ведь тоже… мотанули когда-то.
— Все — в разгон по России. Раньше-то и не слыхали про эту Россию, а тут стала родной матерью, всех приютила. Я махнул к азербайджанам, там дядя жил.
Пашка был уже полностью лыс, по лбу крупные морщины, щеки немного провальные и глазки мутной голубизны, от возраста помутнели. Ему вот-вот пять ноль стукнет, а Сереже — восемнадцать через месяц.
Пашка вернулся из своих скитаний не так скоро, еще отец живой был, старый Курдюк. Был у него тогда ослик, на нем возили воду с артезиана, когда баню топили. Вот идет старый Курдюк рядом с осликом, рядом с маленькой двуколочкой, на ней кадушка с водой. Придерживает одной рукой кадушку, чапает рядом, а мать ворота открывает, еще старые ворота были. Жил, жил старый Курдюк и помер. И ослик подох, может, с тоски. Двуколочка стоит еще под сараем.
Сережа помнил хорошо старого Курдюка. Сидел тихонечко на завалинке. Теперь и завалинки нету, скамейка с выгнутой спинкой стоит перед новым Пашкиным домом. Да еще при Сереже затевался. И вот уже прямо дворец. Без Сережи помер старый Курдюк. Бывало, идет Сережа из школы, сумкой размахивает. Старый Курдюк окликнет его, поманит к себе. Ну, что у вас там в школе, чему учат и так далее.
— Учат, — отговаривается Сережа. — На тракторе уже умею, на комбайне.
— Э-э-э, — покачает головой старый, — теперь-то вам всё, а я вот жить заморился.
— Как это? — не понимал Сережа.
— А вот не хо́чу жить, и все. Не хо́чу.
— Непонятно, Василь Денисович. Как это? Жизнь кругом идет в гору, глядите, какой центр стал в Цыгановке, скоро и к нам асфальт, говорят, проложат, а вам жить не хочется. Что это вы, Василь Денисович?
— Заморился я, Сережа. Ничего теперь мне не надо. И асфальт не нужо́н. И ничто другое.
Теперь уже нету старого Курдюка. Помер. А дядя Паша — это какой-то новый Курдюк. Этот не заморился, видать. Посмотрел Сережа внимательно на Пашкино лицо, по которому хорошо поездила жизнь на разных колесах, поглядел своими молодыми, как полированные камушки, глазами и подумал: что-то в нем есть такое, непростое что-то.
— Налейте мне пивка, дядь Паш, я тоже полюбил его на Севере.
— Давай, на пару. — Пашке было приятно с этим молодым, крепким парнем сидеть пить пиво, смотреть на его мускулистое, налитое молодой силой тело, вроде сам становишься молодым. Если б не крутила эта нога, он бы купаться полез с Сергеем. Хорош парень, сказать ничего плохого нельзя. От непонятной радости, подступившей откуда-то из глубины, Пашка достал пачку крепких сигареток без мундштука и закурил, щедро и с нескрываемым удовольствием выпустил из обеих ноздрей дым.
— Не куришь? — спросил Сережу.
— Нет, не привилось как-то.
— Ну че, молодец. Может, и я не курил бы, но жизнь у меня другая была, заставила курить. Молодые мои годы прошли в нужде. Самые сладкие годы. Все вывез на своем горбу сам, теперь живу получше многих других, но сладкие годы ушли, а жизнь один раз дается, как говорил Николай Островский. Мы теперь грамотные, нас нынче на дурака не возьмешь. На «давай-давай». Отдали больше, чем надо, теперь самим пожить дайте. Я ведь, Сережа, не тута работаю. Счас и в Цыгановке, правда, наладилось, а при старом директоре не то было. Гляжу, не-ет, тута кашу не сваришь. Взял и ушел в энтот рыбхоз. Не от работы ушел. Я всю жизнь работы не боюсь, у меня руки такие. Но чтоб и мне приварок был. Приварку нету — все, я не засижусь. Хватит, отпахались.
Глядел Сережа, глядел на Пашку, щурил молодые глаза, слушал и то понимал, то не понимал этого нового Курдюка. Знал, что Пашка в рыбхозе работает, а почему — не задумывался. А сейчас смотрит: вроде наш мужик, понятный; а то подумает: не наш, непонятный. А крутом гомон стоял, голоса летние, мелькали мимо в трусах, в купальниках, в плавках парни, бабы молодые, детишки. Валентина мороженого принесла в стаканчиках. Как в городе.
Чуть в отдалении остановилась «Волга». Вышли из нее молодой лысый мужик и симпатичная дамочка с ребенком, дошколенком. Стоят, на воду глядят, думают — раздеваться или погодить.
Пашка кинул глазами в сторону:
— Директор приехал, Михал Михалыч. Хочешь, подойдем, познакомлю?
— Да что вы! Сразу с директором. Не-е. — Он видел нового директора, когда в школе был, но, разумеется, не был с ним знаком.
— А че! Я с ним по-простому.
— Нет, давайте после. А то сразу все… Как-то неудобно.
— Ну, гляди. Мне че, я запросто. — И тут же крикнул, руку поднял: — Михал Михалыч!
Лысоватый крепенький Михал Михалыч оглянулся, тоже рукой помахал. Сережа удивился:
— Друзья?
— Я че! Я дельных людей уважаю. При этом-то не ушел бы в рыбхоз. Энтот старый был, ну ни кует, ни мелет, годы ж тоже не шутка. Секретарь горкома рассказывал: приехал, говорит, в Цыгановку, ага, захожу в контору совхоза, сидит старик. Чего, думаю, сидит тута старик? Надо его на пензию проводить, че же он сидит? Гы-гы, — Пашка показал крупные зубы. — И проводил, понял?
