Ногин смеялся:
— Ну и нагородил! Вавилонскую башню из мухи воздвиг. Все это в тебе не от тебя, книжный ты какой-то, Саша. Надо уметь правильно относиться к жизни — в этом секрет всех наших удач и огорчений. Но будет об этом. Хочешь, пойдем лучше мороженое есть?
Если речь заходила о чувстве Ногина, он всегда обращал все в шутку. Нередко звал на помощь жену: «Тоня, выручай! Метелин опять подкладывает под тебя мину». Присоединяясь к нему, Тоня шутливо журила меня, блестя черными прелестными глазами. Таких глаз я больше ни у кого не встречал. Они, казалось мне, слишком были красивы, чтобы принадлежать только одному.
Иногда Тоня говорила:
— Я бы очень хотела, чтобы ты влюбился по уши когда-нибудь и был этим наказан. Ты еще мальчишка, а ничему не веришь.
— Напротив, я всему верю и поэтому глуп, — смеялся я.
Всякий раз, возвращаясь от Ногиных, я обычно уносил в груди что-то радостное, недосказанное и с нетерпением ожидал новой встречи.
Но все повернулось по-другому. Я закончил десятилетку, поступил в институт и, проучившись три года, был призван в армию. Ногин остался в Пятигорске, меня же судьба забросила на запад Белоруссии. Мы вели переписку, затем как-то после одного несколько суховатого письма мне показалось, что я надоел своему приятелю, и с горечью оставил его в покое.
Прошло два года. Служба моя в армии близилась к концу. Я уже готовился демобилизоваться, ходил как очумелый и грезил о родных краях, о встрече с друзьями.
Думал о Ногиных. Кое-что о них я знал от родных. У Алексея Васильевича увеличилось семейство — Тоня родила дочь; теперь папашу, наверно, не узнать: счастливее его на земле днем с огнем не сыщешь человека. Мысленно я представлял дом Ногиных, видел милые моему сердцу лица, слышал беззлобные шутливые упреки за мое ничем не оправданное молчание. Словом, фантазии не было границ... Мечтам моим, однако, не суждено было сбыться: в четыре часа с минутами 22 июня 1941 года мы приняли бой...
Белосток оставлен. Первые километры отступления. Вот и Волковыск. Севернее города немцы высадили десант. Лавина минометно-пушечного огня. Стоны, крики...
В спешке нас подготовили к штыковой атаке. Командир сбивчиво отдал последние приказания.
«Ура-а-а-а...» — взметнулось тысячеголосое эхо и, нарастая, покатилось по клочку земли, заглушая лихорадочную пулеметную дробь, винтовочные выстрелы.
Немцы вначале, не приняв вызова, ответили ураганным огнем на нашу атаку. Еще минута — и она захлебнется. Но тут невдалеке выросли и пошли навстречу высокие блекло-зеленые фигуры. Они шли широким шагом. Я напрягал зрение и ничего не мог различить отчетливо. Утратил всякое ощущение своего тела, и казалось, перебираю ногами в пустоте, совсем невесомый. Вдруг меня обдало чем-то горячим, как пламя, не то чьим-то криком, не то дыханием — мой штык податливо вошел во что-то мягкое. Я содрогнулся, поняв, что произошло, и в то же мгновение отпрыгнул в сторону. Я успел заметить, что другой немец выстрелил в меня. Лязгнул металл скрещенных штыков. Я выбросил вперед руки, застыл на месте, стараясь не отступить. Прямо передо мной — выпученные, налитые кровью глаза! Все же немец оказался ловчее, сбил меня с ног. Я упал, и цепкие, как клещи, пальцы сдавили мне горло.
— Ду бист русише шайзе швайн! — ударило мне в лицо его смрадное дыхание.
К горлу подкатил удушливый ком. «Смерть...» — подумал я, и страх сжал сердце. Неожиданно рука моя нащупала в голенище у немца рукоятку. Выхватив нож, я из последних сил нанес удар в бок. Тот, кто
стиснул мне горло, обмяк и свалился с меня. Полной грудью я хватил чистый и почему-то очень холодный воздух.
Опять вперед. Земля из-под ног стремительно уплывает. Бежал я непомерно широким, пьяным шагом. Внезапно о кого-то споткнулся, гляжу: лежит проколотый штыком немец. Рядом — наш солдат, широко разбросав руки, обнимая землю, уткнулся лицом в примятую траву. Из уха тонким ручейком стекала еще не потускневшая кровь.
...Таким было, как потом привыкли легко говорить, мое первое боевое крещение. После атаки я забрался под приземистое корявое дерево и пытался осмыслить, что же все-таки произошло?.. Убийство!.. Год, десять, сто, тысячи лет назад люди так же убивали друг друга. И они же, люди, всегда осуждали убийство. Как понять это? Неужто слезы и кровь — тень человечества?
Вечером я отказался от еды. Я не мог есть. Меня все еще тошнило. Увидев Захарова, я подошел к нему, старому солдату нашего взвода, сибиряку. Он старательно начищал винтовку.
— Ну, как самочувствие? — спросил я. и невесело пошутил: —.Небось, теперь не скажешь: «Чево война! С женой воевать тяжельше!»
Старый солдат из-под нависших бровей взглянул на меня вопрошающе — в самом ли деле я шучу.
— Видишь, Метелин, оно, конечно, дело такое: война—это война! Тут, брат, кто кого. И видно, мы в чем-то дурака сваляли, раз нас немец жмет. Но как бы там ни было, а все равно пойдет к тому, что одержит верх тот, кто против войны. Я, например, против. — И он еще усерднее принялся чистить винтовку. — А жена, что ж?.. Бабы, они разные бывают. Взять, к примеру, мою тещу. Вот это женщина! Супротив нее и полк не устоит. Полногрудая, глаза масленые, быстрые, так и светятся миллионами чертей. Ядреная! А плясать пойдет, топнет ногою — в окнах стекла в лихорадке дрожат, можно подумать, Сибирь с нею заодно вся пляшет. Муж ее, тесть, значит, мой, тощ, как селедка, с оглядкой шепчет мне: поговори ты, мол, с нею, Петя, родня тебе все же как-никак. Цельный час увещеваю: домой пора. Ты свою зазнобу, дочку то есть мою, сразу за рога бери, только с них, окаянных, тогда и толк будет! Дал волю, а она, вишь, вовсе от рук отбилась — демократия и равноправие. И сам теперь терплю... — Пряча хитрую улыбку, Захаров подмигнул. — Я-то внял тестю и свою взял... Да чего тебя загодя стращать: женишься, сам хлебнешь ухи перченой.
— Ты что ж, надеешься на моей свадьбе плясать? Меня завтра, может, поминать будешь как звали.
Захаров недовольно задвигал плечами, в который раз проверил затвор, сердито спустил курок и уставился на меня со злой усмешкой:
— С такими, паря, настроениями немца не одолеешь. — И, схватив вещевой мешок, направился к солдатам, разместившимся поодаль. Не захотел дальше со мной вести разговор.
— И за что только политрукам деньги платят, воспитали человечка, — слышался его ворчливый голос уже среди солдат. — Ишь, чего башка дурья сварила — убьют... Гитлера бить надо. Сейчас уж судить-рядить нечего... А то, как дети малые, в побрякушки верили, А немец, он не дурак — орудиями да самолетами идет, А ежели мы еще и нюни распустим... Не-е!
...Время ползет мучительно медленно: минута, как год, час — столетие. Не хочется встречать утро. Я уже успел стать командиром взвода вместо убитого лейтенанта Чернышева. Откатываемся назад каждый день. Словно отдираем кусок от сердца. Совесть так изранена, что, кажется, живого места нет. Мы — и отступаем... «Мы»! — что за смысл я вкладываю в это «мы»? Что оно сегодня значит, это «мы»? Охвачены огнем села, горит земля. В слезах и дыму солнце. Мы — это я, он, ты. Взвихренные неодолимой волной всесильного желания — жить красиво, жить так, как не жили ни далекие, ни близкие мои предки, — мы дерзко шли по жизни, озаряя ее светом своих щедрых сердец, ни о чем тревожном серьезно не пытаясь знать и думать. Из газет, радио мы представляли, что Запад — кипящий котел, в котором выпаривают из человека человечность, что там зреет жестокость и сердце ее — Германия. Но ощущение суровой реальности было притуплено, чужая правда — не для меня! Я знал одно: живу я в лучшем из миров, впитал в себя лучшее, что красит жизнь, привык верить слову, мог идти в любую стужу на подвиг, на любой штурм — неба и земли, возводил города, пустыню делал садом, удивляя мир выносливостью и героизмом. Мне по душе был подвиг, он жил во мне с колыбели. А сегодня? Не прекраснодушный ли дикарь я сегодня?.. Образованный, сильный, привыкший отвоевывать у природы ее твердыни, я сегодня уже сто раз бит немцами?! Не расплата ли это за наивное прекраснодушие? Кто-то не выработал во мне нужных черт характера, чтобы с волком я поступал по-волчьи, чтобы я всегда мог правильно—в погоду и в непогодь — относиться к тому, что мне преподносит жизнь, чтобы я точно мог знать — иначе не могло быть! «Мы»! Кажется, мне становится доступной суть этого слова.
Фронт прорван. Только на юге, говорят, наши войска бьют немца. Там Буденный. И мы горько завидуем тем счастливцам, которыми командует усатый, маршал, поругиваем Тимошенко, приписываем ему свои неудачи и недоумеваем, почему он на Центральном. Дела идут хуже некуда. Теперь еще новость — ощущаем, говорят, нехватку оружия. Оружия ли? Может быть, чего-то более существенного не хватает у нас в груди? Может быть, я ослаб духом? Не верю. Я сильный, знаю. Наш командир как в воду опущен. Действительность ошеломила, раздавила старика, а еще вчера он был в наших глазах гигантом, и сам это знал. Сегодня — мы все это видим и сам. он понимает—полк ему не по плечу. И вот, точно веление самой судьбы, я только что вернулся из разведки, слышу, говорят: «Прислали нового. С виду будто ничего. Только больно выутюженный, явно не нюхал пороху».
