Нас собрали на задворках полуразбитой деревни — чуть ли не весь полк, командиров всех. Густели вечерние сумерки. «Изменится ли что с уходом старика?» — думаю я. Вдруг команда: «Смирно!» Прямо к строю шли наш старик, маленький, осунувшийся, с серым землистым лицом, и новый — высокий, ладный, в отлично сшитом костюме, новенькой фуражке, на твердом лице застыла скрытая улыбка, во взгляде — доброта и уверенность. Меня точно толкнули в грудь. Я не верил своим глазам. И все-таки это был он, Алексей Васильевич Ногин...
Полк наш следовал на Барановичи. Там предполагалась перегруппировка войск для нанесения контрудара. Но этому не суждено было сбыться.
В лесу, в пятнадцати километрах от Слонима, мы вынуждены были остановиться. Дорогу запрудили войска: не то что машине проехать, человеку пробраться невозможно. Пробка! И никакому штопору не вытащить ее. Слоним занят немцами. Мост через реку взорван, и путь на Барановичи закрыт; мы отрезаны от тыла. А части, разбитые и уцелевшие, всё прибывали. С разных концов большими и малыми ручьями текли обозы, люди, техника. В лесу яблоку упасть негде. Все, точно упершись в стену, громоздилось. Где начало и конец человеческой толчее, никто уже не мог разобрать.
Я ждал от Ногина чего-то необыкновенного, сверхъестественного. И, может быть, волновался за него больше, чем он сам. Он почти не изменился. Те же юные, с веселыми искорками темные глаза, задорная складка у крупных губ. Только одно — незнакомая бороздка на его широком лбу суровила лицо. Ногин! Человек, который когда-то внушал мне, что личную жизнь надо уметь строить. Надо уметь правильно относиться к жизни. Какая, к черту, «личная жизнь»?! Что это такое: «правильно относиться к жизни»?! Война — это тоже жизнь? Рассуждать, сидя на диване, в уюте и покое, все мы умники. Что вот сейчас, в этой толчее, предпринять? Сумеешь ли? Сумеешь ли ты оправдать надежды, не развеять в моем воображении тот ореол, которым я окружил тебя еще в дни своей первой молодости?
Усталое, клонилось к горизонту солнце. Лучи едва проглядывали сквозь завесу густой дорожной пыли. Над головой повисли колченогие «мессеры». От них нигде не укрыться. Бог ты мой, как нелепо устроена жизнь! Беги, прячься, закапывайся в землю, дрожи.
Сделав круг, самолеты зашли вторично. Затем опять, опять... И так до ночи. Ночью, измучившись и обессилев, земля утихала. В лесу о сне никто не помышлял. Торопливые охрипшие голоса, скрип и скрежет танков, тягачей, пронзительное нытье тормозов автомашин будили тишину. Новые части всё шли. Шли, разбавленные беженцами. Плакали дети. Дорога и придорожный лес стали развороченным человеческим муравейником.
Я подошел к Ногину. Склонившись у пня при тусклом свете карманного фонарика, он рассматривал карту. Рядом стоял комиссар Зуев, о чем-то задумавшись. До сих пор мне не удалось поговорить с Ногиным хотя бы мало-мальски по душам.
— Вот комиссар говорит, что мы попали в ловушку, — оторвавшись от карты, сказал Ногин. — А как вы думаете, Метелин, что ждет эту толчею?
Меня неприятно кольнуло ногинское «вы».
— Смерть, — ответил я. — В лучшем случае. В худшем — плен.
Ногин вздрогнул, выпрямился.
— А вы, оказывается, оптимист! Качеств подобных у вас прежде не замечал.
— Это, наверно, от книг у меня, Алексей Васильевич. Я бы очень хотел убедиться в противном. Черт знает, кому нужна эта каша. Может, кто-нибудь нарочно ее заваривает? Чего ждем? Или вся эта масса пришла к своему логическому концу? Если Слоним занят и мост взорван, то...
Ногин неприветливо в упор посмотрел мне в глаза, точно желая убедиться, не жалкий ли трус перед ним, затем повернулся к Зуеву, взял его под локоть.
— Прошу вас, отберите десятка два солдат посмелее. Мало вероятно, чтобы Слоним был занят. Может быть, командир взвода управления и прав. Здесь какая-то чепуха. — Ногин обратился ко мне: — Кстати, вы, Метелин, тоже отправитесь со мной.
— Есть, — щелкнул я каблуками.
С трудом мы выбрались из толчеи, неразберихи и хаоса на свободную дорогу, ведущую к Слониму. По обочинам залегла гнетущая, мертвая тишина. Прижавшись друг к другу, мы, держа наготове оружие, пристально вглядывались в темноту. Один, два, десять километров... Внезапно лес расступился, и мы очутились на просторе, в лицо ударило прохладой, из низины потянуло свежестью. Показались силуэты домов. Мы оставили машину на дороге, обогнули село и подошли к обрыву. Внизу плескалась река. В стороне, метрах в трехстах, оцепенело врезались в небо черные фермы моста, расхаживал патруль. Кто он?.. Я с двумя солдатами должен был выяснить это.
Пробрались незаметно. Залегли в тенистой, сырой складке оврага. Я подал знак своим товарищам. И тут, как выстрел, щелкнул затвор:
— Стой! Кто идет?
От сердца отлегло... Наш!
Подошли Ногин, Зуев, солдаты. Выяснилось — в селе был оставлен комендантский взвод для охраны моста. Что касается Слонима, то «старшина уехал туда за продуктами».
— Время не ждет, — сказал Ногин и тотчас распорядился: — К машине!
Обратный путь занял около часа. Ногин доложил данные разведки высокому незнакомому полковнику. Тот стоял в группе старших командиров.
— У меня другие сведения, майор, — отрезал полковник сухо и резко. — Слоним занят, мост взорван... Приказ командования — ждать помощи. Ударные группы Барановичей...
— Я лично убедился. Мост цел.
— Не мутите и без того мутную воду, майор. Паники хватает и без вас. — Белобрысое лицо полковника вспыхнуло. — Отправляйтесь к своим бойцам и ждите распоряжений.
Ногин побледнел.
— Товарищ полковник, вас не тревожит рассвет? Вот-вот нахлынут самолеты. Надо как можно быстрее разгрузить дорогу и отправить детей, беженцев. Остальное рассредоточить в глубине леса и принять меры...
— Не порите горячку! Вы что тут мне...
— Предъявите документы! — потребовал Ногин.
— Я вам приказываю! — полковник схватился за кобуру.
Ногин опередил его. Мы держали наготове оружие. Зуев сделал шаг вперед.
— Предъявите документы! — повторил Ногин.
— Опоздали, майор, я свое сделал. Хайль Гит...
Ногин выстрелил...
Едва кое-кто успел опомниться, как в лесу все ожило. Слышался то резкий и твердый, то ровный голос Ногина. Действовал он с быстротой и точностью отличного механизма. Там, где машины чуть ли не взгромоздились одна на другую, все расчищалось, отбрасывалось в стороны, высвобождалась дорога.
— Что возитесь? Быстро орудие в укрытие! — приказывал Ногин одним. Других просил: — Нельзя же так, товарищи бойцы, пощадите хотя бы вон
этих ребятишек...
Словно живительное лекарство влили в грудь огромной разрозненной массы солдат. Она подсознательно колыхнулась в ту сторону, откуда подуло ветром силы. Никогда не нужна так воля одного, как в часы растерянности. Почувствовалась крепкая рука, и на лицах солдат, хмурых, озлобленных, засветилась уверенность, решимость. За этой рукой они пойдут на смерть, увлекут за собой других, удесятерят силу этой руки: в ней они видят больше чем избавление от опасности — чистоту своей совести.
Рассвет омыл лес. Стоял он свежий и отдохнувший и, казалось, равнодушный и безучастный к людской тревоге. Мы окончательно успели расчистить шоссейную дорогу. Ногин отправил на восток детей, беженцев, остальным приказал рыть окопы. И тут воздух разорвали немецкие самолеты. Крестообразные, отчетливо выписанные контуры их чернели на склоне синего ласкового неба. Бомбежке, наверно, никогда не будет конца...
Мы стояли на центральной трассе Варшава — Белосток — Минск — Москва. Главная артерия, путь, на котором сосредоточились основные немецкие силы. Здесь они рассчитывали без особого труда наносить молниеносные удары, беспрепятственно идти вперед. Задержать врага, выиграть время, дождаться подхода из Барановичей подкрепления — таков был план Ногина.
В Барановичи, в штаб десятой армии, с депешей отправили Зуева.
Только к вечеру связной привез пакет с приказом командования и личное письмо Ногину от генерал-полковника Семенова. Майор Ногин приказом назначался единым начальником всех частей, находившихся под Слонимом.
«Дружище! — писал генерал в кратком личном письме. — Мир тесен: видишь, опять довелось встретиться. Твой комиссар многое рассказал. Ты все такой же, каким я знал тебя и на финской! Правильно поступил. Отстоять даже одну пядь нашей земли сегодня важнее, чем в другие времена выиграть большое сражение. На днях обязательно побываю в твоих местах».
Из-под Слонима мы ушли через неделю. Обстановка
крайне осложнилась. Тяжелые бои шли с утра до ночи. Немцы стремились во что бы то ни стало расчистить дорогу, убрать со своего пути преграду. Каждый час был на счету, потеря его — потеря успеха. А тут неожиданно наступление остановилось. Мы держали фронт на линии почти в десять километров. В ход враг пустил отборную технику. В воздухе самолетов, как воронья. Но стену, точно она оказалась гранитной, пробить не удавалось. Тогда немцы выбросили большой десант к нам в тыл и отрезали нас от источника пополнения боеприпасами—Барановичей. Предполагая, что основные наши силы тут же будут отвлечены на уничтожение десанта, они рассчитывали нанести сокрушительный удар с запада — и дело с концом: либо нас вынудят сдаться в плен, либо мы будем раздавлены и стерты с лица земли. Ногину немного потребовалось времени, чтобы разгадать этот замысел. Он бросил часть Белостокского и весь Волковысский гарнизоны на левый и правый фланги, где наблюдалась особенная активность противника. Остаток Белостокского гарнизона и отдельный стрелковый полк, подкрепленные танками и артиллерией, защищали наш центр. На них, помимо этого, возлагалась задача контрударом приостановить активные действия немцев на флангах. В глубине расположения, на случай непредвиденной вражеской вылазки, были сосредоточены два саперных батальона, рота ВНОС и три батареи зенитного полка — резерв. Однако Ногин допустил ошибку — он оголил тыл, уверенный, что у десантников не хватит смелости рискнуть перейти в наступление, если они не соединятся со своими основными силами, теснившими нас с запада, а это исключалось. Ногин верил своим командирам, хотя и знал их недостаточно хорошо. Многие были вовсе неизвестны ему. Особенно беспокоил Волковысский гарнизон. Честолюбие некоторых старших по званию командиров, вынужденных подчиняться Ногину, ослабляло силы. Его опасения оправдались: приказ отрыть добротные противотанковые щели и окопы остался невыполненным. И при первом же сильном нажиме немцев Волковысский гарнизон, не зарывшись в землю, не устоял, враг просочился на севере. Спасая положение, ударил наш центр, продвинулся на два километра вперед. Однако это врага не обескуражило: нащупав у нас прореху, он соединился с десантом и тут же перешел в наступление с тыла. В бой был брошен резерв, но он мало помог делу. Ногин приказал занять круговую оборону. Теперь осталось одно — героизм и мужество солдат. Боевых операций ночью немцы не вели. Мы же совершали вылазку за вылазкой, искали слабое место врага. Надо было что-то придумать. Положение стало безвыходным. Мы оказались изолированными. И тут еще будто нарочно отказала рация. Едва наступало утро, как враг принимался долбить с воздуха и с земли переполненный людьми островок радиусом в пять-семь километров. Простреливался чуть ли не каждый сантиметр.
