дернине колеи — упирается в опытное поле: разлив хлебов, пшеница Павла Лукича.
Он торчит над нею весь световой день. Присядет на корточки — в полотняном костюме, в соломенной шляпе, — гриб и гриб.
Раньше Павла Лукича никто не приходит на участки. Розовеет на востоке край неба. Синеют лесные и полевые дали. Кто-то показался на дороге. Качнулась шляпа — соломенный блин. Цветасто взыграла косынка. Восходит солнце. Все людней на делянках…
Домой Павел Лукич приходил поздно: воротясь с участка, засиживался в лаборатории. Перед сном гулял.
А утром все начиналось сызнова.
Сын Лукерьи, Виктор, смуглый, среднего роста парень, окончивший институт и только вчера приехавший на станцию, проснулся рано, приоткрыв сонные глаза, прислушался. Где-то за стеной сердито вскипал разговор. Два голоса — басистый, стариковский, и сочный, помоложе, — сталкиваясь, перебивали друг друга.
— Зачем вы так? — жаловался молодой голос. — Я ведь пришел к вам за советом.
— Ты уже все решил. Зачем было приходить? — гремел надтреснутый бас.
— Ну, если вы так… — начал было молодой, а старый перебил его:
— А ты думал как? Пряниками угощать тебя буду? Надумал — уходи, скатертью тебе дорога! Вот — бог, а вот и порог!
Хлопнула дверь, послышались убегающие шаги.
Виктор вскочил. В белой майке и синих шортах, напружив выпуклые, бронзовые от загара мышцы плеч, груди и рук, вышел на кухню. От плиты на него глянула мать. За широкой дверью в комнате Павла Лукича забухтело, упал стул. Слышно было, как со звоном распахнулось выходящее на дорогу окошко. Павел Лукич крикнул сердито тому, кто убегал:
— Вот ты как? Ну и прекрасно. Видеть тебя больше не хочу!
Лукерья подбежала к сыну, схватила его за руку:
— Ой, да что это такое? Батюшки светы! Что это делается-то?
И ускочила обратно к плите: там кипел в кастрюле суп.
— С кем это он воюет?
— Приходил к нему этот… друг его сердешный.
— Важенков?
— Он, он. Кричали-кричали друг на дружку, а опосля на-ко ты…
Старшего научного сотрудника Важенкова Виктор знал хорошо: он был у Павла Лукича правой рукой.
— Давно они так?
— Да прежде вроде ничего не примечала.
Виктор подошел к двери, постучал. Из комнаты послышалось сопенье.
— Кто там? — спросил Павел Лукич.
— Это я.
— Чего тебе надо?
— Можно к вам?
— Сейчас я выйду. — И заворчал: — Не успел проснуться — и идут, и идут…
Через минуту он выбежал на кухню в белом парусиновом костюме, в зеленых на босу ногу шлепанцах, без шляпы; морщинистое лицо красное, точно выскочил из бани; редкие седые волосы топорщились возле ушей. Дернул мосластыми плечами и руками, выкатил на Лукерью серые глаза:
— Я вчера тебе ясно русским языком сказал: не пускай ко мне Важенкова. Ведь сказал? Сказал. А ты?..
— Да ведь человек по делу.
— Какие у нас с ним могут быть дела? Он уходит в институт, а я…
— Как уходит? — вскинулся Виктор. — Почему?
— Как уходят, когда предлагают более выгодное место? Кидают все, над чем работали, топчут то, чему прежде поклонялись.
— Может, еще вернется.
— Ну, нет, теперь уж я не приму. — Павел Лукич оглянулся на засуетившуюся у стола Лукерью: — Есть не хочу.
И шагнул в коридор, проскрипел половицами и по-молодому сбежал с крыльца.
— Опять ушел голодный. — В глазах Лукерьи слезы.
— Не переживай, не надо. Придет, — успокаивал ее Виктор.
Лукерья поглядела в окошко, оживилась:
— Идет обратно. Давай собирать на стол.
Павел Лукич пришел за шляпой, во что обут, теперь лишь углядел; удивился, торчком вздернул брови и косолапо прошагал к себе в комнату.
Лукерья налила супу, поставила на стол тарелки с пирогами. Подождала, когда он вышел, несмело предложила:
— Поели бы… Суп вот, пирожки…
— Сына вон откармливай.
— Разрешите мне с вами.
Круто, до хруста в шее, Павел Лукич повернул к Виктору голову:
— Не нужно мне таких помощников! Обойдусь и без вас. Заявитесь вы такие-то, молодые, год-два поработаете, а потом подавай вам институт, степени, должности, славу, положение.
Это был уже не гром — что-то еще ворчало, погромыхивало, но самый гром отгрохотал, и рассыпались окрест его отголоски. Виктор ничего не ответил: не хочет — не надо, не пойдет он к нему; потом словно что кольнуло его — и укол-то так себе, комариный, зудливый только, но от него все внутри занялось обидой: ведь сам вчера пригласил к себе на участок, а теперь…
2
Утро разгоралось. Солнце выглянуло из-за холма, огненно встало над лесом. Мокрая густая трава искристо засветилась, словно кто невидимый бомбардировал ее потоками частиц и они, сталкиваясь, вспыхивали на зеленом травяном экране. Выкша текла в тени под холмом. Над нею до самого Давыдкова висел туман; он стоял непроницаемо белый, его опаловые бока окутывали прибережье. Лучи солнца стрелами ударили в реку. Туман поплыл, раскололся; белые груды поднялись над холмом; внизу под кустами блеснула вода. Теперь все кругом — и вершина холма, и лес в лощине, и луг перед домом, и округлая излучина Выкши — блестело и сияло; голубоватое небо окрасилось в дневные, теплые тона; легко подул ветерок.
Дом Павла Лукича — нарядный, с белыми наличниками и крашеной дверью. Ставни окон открыты, стекла жарко горели. У деревянной ограды, возле калитки, по-журавлиному, на одной ноге, притулился тополь. В сильный ветер тополь махал ветвями, словно крыльями, топтался, пригибаясь, как птица при взлете, но земля держала его крепко, и он никак не мог взлететь. Павел Лукич посадил его лет десять назад, весной. В тот год тополь был просто подростком, приткнулся палкой к забору; от нее трехпало убегали вверх веточки, и листья лопотали на них совсем по-детски, бестолково и горячо.
А теперь вон какой тополина вымахал.
Виктор подошел, положил руку на зеленоватую кору. Ветер ласковый. Кора теплая. Виктора обдало теплом, будто кто погладил его по голове… Когда-то с ним уже было такое — и солнце, и пахучая зелень, и мягкий, запутавшийся в вихрах ветер, и чья-то шершавая ладонь на его голове. Кто это был? Отец? Но отца Виктор не помнил да и не мог помнить: старшина Маслов, из команды раненых, выздоравливающих, ушел на фронт за месяц до его рождения и не вернулся. Павел Лукич? Может быть. А может, кто другой вот так, от души пожалел сироту? Воспоминание пришло из того дальнего далека, от которого не осталось ничего, кроме бессвязных отрывков — в них были и запахи, и краски, и звуки, но такие смутные и далекие, что жили в нем сами по себе.
Об отце Виктор впервые услышал случайно от матери
