вслух сказать позабыл, то казалось ему — Виктор отлынивал от дела. Причин находилось достаточно… Из множества запомнился Виктору обычный случай. С лопатами за плечами пришли они в поле, посидели молча на меже. Павел Лукич с утра заводился, ни на кого не глядел.
— Ну чего расселся, ворон ртом ловишь? — напустился он вдруг на Виктора. — Давно бы сделал, что я просил!
— Ничего вы не просили.
— Разве?
Павел Лукич встал, отошел, ворча:
— Дал бог мне помощника. Что ни скажешь, все забудет.
— Когда и что я забыл?
— А ты не знаешь? Не знаешь? — Павел Лукич искал что-то невидящими глазами. — Так я тебе покажу… Вот, вот… — он брызгал слюной. — Кому я вчера сказал: сними марлю с колоса? А она вон висит целехонька!
— Когда вы говорили?
— Ты хочешь сказать, что я это выдумал? Ладно, хватит болтать! Принимайся за дело. Выкопай вон тот куст, да смотри не повреди корни. Чтобы каждый волосок был цел.
Минуту спустя он опять подошел к нему:
— Что ты делаешь? Как копаешь? Пускай лопату глубже! Да не так! Бери подальше. Ничего тебе нельзя доверить, даже такого простого дела… Ну вот, уж и слова нельзя ему сказать, сразу в слезы!
Он долго ворчал, цеплялся по каждому поводу, потом замолчал.
Случай этот в ряду других запомнился разве только тем, что Виктор тогда горько заплакал.
Обиды он научился прощать, а ума-разума от старика набирался. Павел Лукич стал для него вторым после матери человеком. Виктор на пятерки окончил школу, с отличием — сельскохозяйственный институт, получил направление на свою же опытную станцию…
— Так-то, старина, — сказал он тополю и услышал голос матери, она звала его завтракать.
3
Павел Лукич шагал на участок, чертыхаясь.
Никого и ничего ему не надо.
К черту работу, коли никому она не нужна. Кормовикам и людей дают, и вниманье к ним, и удобрений на участки каких только захотят, и землю лучшую. А ему…
К черту пшеницу — третий год корпит он над ней. Пора ему на пенсию, сидеть-досиживать последние денечки у окошка.
Запахло духами. Женщина проплыла мимо — нарядная, красивая, лицо — матовое, круглое.
— Добрый день, Павел Лукич.
Аверьянов подслеповато сощурился: сарафан оранжевого, желтого и белого цветов; подол коротенький и узкий, оранжево-красно-желтые лилии по нему крупные, как духовые трубы; плечи прикрыты косынкой. Пройдя два шага, Павел Лукич оглянулся. Женщина словно ждала этого, приветливо кивнула; ему ничего не оставалось, как сухо качнуть головой в ответ.
Новенькая…
Ах, да. Ведь это старший научный сотрудник Вера Александровна.
Кого и с работой, и с квартирой прижимают, а ей сразу предоставили и то и другое.
Нынешней весной уволилась со станции лаборантка Наденька Соломина. Два года проработала она с Павлом Лукичом, и вдруг ее перевели на меньшую ставку. Ушла, хотя и жалела, и жаловалась, и Павел Лукич ходил ругаться к директору станции Николаю Ивановичу, а тот: «Что я могу поделать? Сметой и штатным расписанием так предусмотрено. Она не агроном, а агротехник. Держать ее на ставке агронома не имею права».
Жаль Наденьки, толковая была лаборантка.
А сегодня ушел и Важенков.
«Если я что не успею — Важенков доделает». Павел Лукич и думал и говорил так. У них, он считал, на три четверти дело сделано, и вот — изволь радоваться… Когда-то Важенков набивался в институт сам — не взяли. А недавно — пригласили. Павел Лукич накричал на него нынче утром, когда тот пришел оправдываться; подстегнув себя криком, — знал за собой такую слабость, — взбеленился до помутнения в глазах и, когда Важенков выбежал, кинулся было за ним, но уронил по пути стул и больно ударился о него.
На опытном поле густо пахло зеленью. Пшеница вышла в трубку, стояла тяжелая от росы, влажная, ярко-зеленая. На вымытых широких листьях ни пыли, ни морщинок, ни пятен ржавчины.
Его последнее поле…
Жизнь прошла. А что сделано? Выведено два сорта. Остальное — сплошная вереница неудач. Черт, — не может того быть!
Он опустился на корточки, сунул руку в зеленя, подумал: «И кому только все это останется?» Кому достанутся его мысли и это последнее в его жизни поле — его радость, его боль, его надежда?
Мокрая божья коровка приползла к нему с волглой пшеницы, притихла на согнутом пальце, пообсохла, согрелась, расправила красные с крапинками жесткие крылышки и улетела.
Кто есть и откуда пошел селекционер, существо терпеливое и беспокойное, иногда счастливое и всегда неудовлетворенное?
Летом, в жару и в дождь, торчит он безвылазно в поле на делянках, где набирают силу растения-родители и последующие поколения — гибриды, на участках размножения, где зреют проверенные опытами особи, и на полях, где уже плотной, в пояс человеку стеной колышутся хлеба. Зимой тоже нет ему покоя — надо осмыслить проведенные летом опыты. И сделать наметки к весне, а это опять сидение над записями, и чтение литературы, и поиски подходящих для гибридизации пар, и обдумыванье, что может дать растениям, если применить облучение, модный в последнее время мутагенез.
А придет весна — снова опыты, опыты, опыты.
Тут, как в природе, свои циклы, свой кругооборот. Хорошо, если колесо крутится не вхолостую.
Не у всех хватает терпения годами по крупицам подбирать то какое-то нужное свойство (соломистый, крепкий, устойчивый к полеганию стебель; крупнота и янтарная прозрачность зерна), то новое качество (сорт с повышенным содержанием белка). И, конечно уж, не каждый дерзает сказать новое слово в науке, многие лишь по молодости и неопытности решаются на такой замах. Иных отталкивают годы черновой неблагодарной работы.
И все-таки идут люди в селекцию. Энтузиасты и упрямцы, любители и прожектеры.
Сколько прошло с того времени веков, когда человек впервые бросил в землю зерно, чтобы получить взамен пять-шесть?
Тысячи лет. Десятки столетий. И каждое поколение вносило в селекцию что-то свое. Пшеничный колос рос, становился крупней и весомей. Уже современники Павла Лукича влили в его изнеженные многовековой культурой зёрна дикую, живительную силу дальнего родича колосовых — пырея. Урожайность подскочила, но не настолько, чтобы можно было сказать: теперь человечество обеспечено хлебом.
А что же дальше? А дальше дело застопорилось.
Поговаривали: где-то есть лаборатория — там без дневного света, при электрическом освещении, без земли, в гидропонном растворе, выращивают из одного-единственного зерна пять тысяч зерен пшеницы. Посей шестьсот — восемьсот зерен, и урожая хватит, чтоб целый год сыт был взрослый человек. Но такой урожай возможен лишь в искусственных условиях. Чтобы прокормить тысячу-другую человек, не хватит всех лабораторий страны.
Вот если бы такое
