— Дробышева, выходите! — Дежурный контрразведки пропустил вперед себя девушку и, вынув из кобуры наган, направил-дуло в спину заключенной.
Поднявшись этажом выше, он указал на дверь начальника контрразведки Госпинаса.
Перешагнув порог, ослепленная ярким светом ламп, девушка зажмурилась, но снова открыв глаза, в ужасе прижалась к косяку: на полу, недалеко от дивана, лежал Виктор. Одежда на нем была порвана, спина была исполосована нагайками. Правый глаз, под которым виднелся огромный синяк, был закрыт.
На диване сидел следователь контрразведки Гирш. Рядом с ним лежала окровавленная нагайка с прилипшим к ней пучком человеческих волос.
У стола, заложив по привычке руки за спину, стоял Госпинас. Зеленый свет абажура падал на его испитое, с глубокими впадинами глаз лицо, напоминавшее маску мертвеца.
Госпинас уставил немигающие глаза на девушку и, кивнув головой в сторону лежавшего Словцова, спросил:
— Узнаете?
Нина не ответила.
— Чистая работа? Как вам нравится наш гранд-отель? — Глаза Госпинаса прищурились. — Правда, там есть маленькое неудобство — крысы, но, к сожалению, они сегодня, сыты и, видимо, вас беспокоили мало?
— Что вы хотите от меня? — вяло спросила Дробышева.
— Пардон, несколько минут терпения, — глаза Госпинаса сузились, как у кошки. — Поручик Гирш, — повернулся он к сидевшему на диване офицеру, — вы невежливы, предложите даме место.
Гирш вскочил, кривляясь, шаркнул ногой.
— Бон суар, мадемуазель. Комман ву репозе-ву?[5] — спросил он по-французски и, хлопнув нагайкой по голенищу сапога, улыбнулся.
Не ответив, Нина тихо опустилась на колени перед Виктором, поправила его волосы и долго смотрела на измученное лицо.
— Трогательная идиллия, — прошипел Госпинас и крикнул свирепо: — Стать к дверям! Вы не в партийном комитете!
Девушка бережно опустила голову Словцова на пол. Лежавший сделал слабое движение рукой и открыл здоровый глаз.
— Начнем, господа, — обратился Госпинас к офицерам.
Те подошли ближе к столу.
— Я последний раз спрашиваю, Словцов, намерены вы изменить свои взгляды и итти добровольцем в армию? — слегка барабаня пальцами по столу, спросил Госпинас.
— Нет, — послышался ответ.
— Намерены вы сказать имена челябинских коммунистов?
— Нет.
— Так. А вы, Дробышева? Все еще упорствуете?
— Место типографии я не скажу, своих товарищей не выдам, — твердо произнесла Нина.
— Что ж, придется к вам обоим применять один метод развязывания языка… Раздеть большевичку! — крикнул Госпинас офицерам. — Яхонтов, держать Словцова! Гирш, за работу.
Госпинас рванул Нину от Виктора, вцепился в ворот кофточки. Нина услышала треск ткани и, оттолкнувшись, прикрыла руками грудь. Гирш взмахнул нагайкой.
— Словцов, имена коммунистов, и Дробышева будет на свободе!
Защищая лицо от ударов, девушка крикнула:
— Виктор!
Словцов бился в руках державших его офицеров. Казалось непонятным, откуда бралась сила у этого хрупкого на вид человека. Наконец ему удалось вырваться, и он бросился на Гирша.
Началась свалка. Разъяренные контрразведчики били Виктора чем попало. Госпинас спокойно курил, наблюдая происходящее.
— Дробышева, скажите адрес типографии, и Словцова мы оставим, — бросил он резко девушке.
— Нина! — в голосе Виктора послышалось приказание.
— Нина! — еще раз крикнул он и упал. Голос товарища придал девушке силы.
— Мерзавцы! Вы думаете побоями сломить наш дух, нашу веру в победу коммунизма, так знайте, — голос Нины зазвенел, как натянутая струна, — ваша гибель неизбежна!
Весной 1919 года Виктора Словцова, Нину Дробышеву и значительную часть арестованных челябинских коммунистов отправили в Уфимскую тюрьму, где в то время находился военно-полевой суд.
Поезд с заключенными шел до Уфы трое суток. Ночью стояли на глухих разъездах, дожидаясь рассвета. В темноте ехать было небезопасно, тем более, что контрразведка получила сообщение о готовящемся на поезд нападении миньярских рабочих. Мимо мятежного завода проехали с бешеной скоростью. В паровозной будке сидели вооруженные до зубов два колчаковских офицера и следили за каждым движением машиниста. Усилена была и охрана вагонов. Толстые железные решетки на окнах, часовые у дверей, в проходах, в тамбуре, офицерский контроль лишали заключенных возможности побега.
В Уфе арестованных принял конвой из казаков.
Дробышеву, как важную преступницу, поместили в одиночку, рядом с карцером. В углу — железная кровать, над ней, почти под самым потолком, виднелось маленькое оконце, через которое пробивался в камеру слабый свет.
Нина опустилась на койку и задумалась. Вспомнилась записка неизвестного коммуниста, найденная еще в Зауральской тюрьме: «…Я знаю, я верю — старый строй рушится, обломками убивая нас. Но нас много, все новые и новые силы идут под Красное знамя»… — прошептала Нина вслух слова убитого и выпрямилась.
Долго стояла у окна, через которое был виден небольшой кусок неба, окрашенный в мягкие вечерние тона. Солнце бросило прощальные лучи на землю и скрылось. Камера погрузилась в полумрак.
Скрипнул засов. Вошла надзирательница с куском хлеба и миской тюремной баланды из смеси картофельной шелухи с гнилой, капустой. Нина пожевала твердый, как камень, маленький кусочек хлеба и улеглась. Ночью ее вызвали в контрразведку. Переступив порог комнаты, девушка в изумлении посмотрела на сидевшего за столом следователя.
— А, землячка! — на холеном лице контрразведчика появилось нечто похожее на улыбку. — Не узнаете?
— Нет… — отрицательно покачала головой девушка и подумала горько: «Значит я и теперь нахожусь в ведении челябинской контрразведки».
— Гирш Иван. Мы встречались с вами у Госпинаса. По-моему, вы не должны забыть! — заметил следователь с сарказмом. — Правда, там пришлось прибегнуть к маленькой экзекуции, но здесь, я надеюсь, мы договоримся, как порядочные люди…
— Странное у вас представление о порядочности, — усмехнулась Нина. — Бить беззащитную девушку, бить до потери сознания только лишь за то, что она не разделяет ваших взглядов, это вы считаете порядочностью?
— А вы как бы назвали? — сохраняя напускное спокойствие, спросил Гирш.
— Подлостью! — четко ответила Нина.
— Молчать! — поднявшись со стула, следователь грохнул кулаком по столу. — Вы забываете, что находитесь в моих руках! Прошу отвечать на вопросы, — усевшись на стул, Гирш подвинул к себе лист бумаги.
— Имя, отчество, фамилия?
— Нина Михайловна Дробышева.
— Возраст?
— Двадцать шесть лет.
— Партийная принадлежность?
— Член Российской Коммунистической партии большевиков.
— Какие должности занимали при Советской власти?
— Ответственный секретарь Челябинского горсовета.
— Партийные поручения.
— Не скажу.
Гирш удивленно посмотрел на Дробышеву:
— Я вас последний раз спрашиваю: будете отвечать или нет?
— Нет.
Исписав лист бумаги, контрразведчик подвинул его Дробышевой:
— Распишитесь.
Девушка внимательно прочитала протокол и положила его обратно перед следователем.
— Я не торгую интересами народа. Вы хотите меня купить, обещая свободу, купить ценой крови моих товарищей по борьбе, так знайте, — Нина возвысила голос: — этому никогда не бывать!
— Но тогда вас ждет смерть!
— Да! — И, как бы отдаваясь своим мыслям, поникнув головой, девушка заговорила тихо:
— Я знаю, скоро смерть. Я знаю, что на земле будет иная, радостная жизнь и что солнце будет освещать вершины Урала, зальет светом просторы Сибири… Тьма уйдет, я глубоко верю, что будущее поколение не забудет наших страданий… Я иду на смерть честным человеком. И вам меня не сломить!
— Очевидно, я вас вызываю последний раз, — сказал Гирш. Поднимаясь из-за стола, кивнул надзирателю:
— Отведите заключенную в камеру.
Утро застало Нину стоящей у окна. Через решетку в камеру лилась теплая волна воздуха.
Среди старого бурьяна пробивалась молодая зелень. Ласково светило майское солнце, заливая сверкающим теплом улицы, дома, широкую реку, затон и поля.
«Наверное, там в Зауралье цветут подснежники. Но не для меня пришла весна. Не согреть ей сердце. Нет…»
— Будь вы прокляты, убийцы! — Нина с силой сжала виски и отошла от окна.
Через два дня ее снова вызвали на допрос. Вместо Гирша за столом сидел какой-то важный военный с обрюзгшим лицом.
— Дробышева? — перелистывая лежавшее перед ним «Дело», спросил он.
— Да.
Он поднял на заключенную водянистые глаза.
— Виктора Словцова знаете?
