— Приходится.
— Недолго осталось. — Она косой струйкой в сторону от него, некурящего, выпустила дым. — Скоро вернётся супруга. Полагаю, она избавит тебя от домашних хлопот?
До дна выпила свой бокал, а он лишь пригубил. Странно… Римма сняла очки. Все расплылось перед ней — бутылка, его лицо, виноград, превратившийся из согроздий ягод в сплошное густо–синее месиво.
— А что же кавалер не пьёт? — Она узнала в своём голосе интонацию Оксаны. — Или он дал обет трезвости?
— Нет–нет, — заторопился Валентин и взял бутылку. — Я налью тебе ещё?
— Конечно.
Музыка кончилась; слышно было, как булькает вино.
— Так за что мы выпьем? — спросила она.
— За тебя.
Коротко и ясно…
— Ты чрезвычайно галантен сегодня. Но за меня мы уже пили.
— Тогда за твою дочь.
— Кошмар! — сказала Римма. — Следующий тост ты предложишь за мою маму. Потом за моего будущего мужа. Кто будет следующим? Любовник?
Закатив глаза, как та полнотелая девица на лодке, глумливо покачала головой, и размазанные контуры комнаты — со столиком, с его фигурой, с тахтой в отдалении — задвигались, усиливая иллюзию опьянения. Она ошибалась, полагая, что вино не действует на неё. Просто она слишком мало знает себя. Римма вскинула голову.
— Итак, за что мы пьём?
— Тебя же не устраивают мои тосты. — Он сказал это без обиды, тихо и просто.
— В прошлый раз ты был находчивее.
Он понял это по–своему:
— Я попросил у тебя прощения за прошлый раз.
— А–а, — сказала Рима. Со страхом чувствовала она, что опьянение оставляет её. — За этим ты и пригласил меня?
— За чем — за этим?
— Чтобы попросить прощения?
— Да. — И прибавил, прежде чем она нашлась, что ответить: — Мне хотелось видеть тебя.
Нет, она не пьяна. Ещё не пьяна…
— За Аэрофлот, лётчик! За удачу в воздухе! — Не отрываясь, влила в себя содержимое бокала. А его… Его опять остался полным. — Вот как? Даже за удачу в воздухе не пьёшь? Хотя, пардон, быть может, у тебя завтра полёты? — Как сразу не сообразила? В Аэрофлоте же не бывает выходных.
— У меня завтра нет полётов, — сказал он. — И вообще нет. Так что не стоит желать мне удачи в воздухе.
Римма медленно надела очки.
— Почему?
Он заставил себя улыбнуться.
— Отстранили… Не годен по состоянию здоровья.
Бесстыдно голой почувствовала себя Римма. Протянула руку за очками, но на столе их не оказалось. Она вспомнила, что надела их, но все равно видела себя без очков — выпуклые, обведённые кругами, утомленные глаза, к которым Наташа пририсовала кокетливые черточки. На помощь пришло самообладание юриста.
— Когда это случилось? — Она была абсолютно трезва.
— Две недели назад.
А она кривлялась перед ним, как последняя потаскуха! Лучшее белье надела…
— Что‑нибудь серьёзное нашли? — Ни сочувствовать, ни вздыхать она не собирается.
— Зрение.
— Это не страшно. Я имею в виду — не смертельно. — Она поправила очки. — Я их пятнадцать лет таскаю. Ничего, жива.
— У нас нельзя.
— Я понимаю. Но работой они обязаны обеспечить. Закон гласит, что если…
— Они обеспечили, — сказал Валентин.
Он сидел, положив на край стола узкие руки, — чужой мужчина, о котором она навообразила себе бог знает что.
— Ты потерял в зарплате? — Для адвоката не существует запретных вопросов…
— Дело не в зарплате. — Он прятал от неё взгляд. Седину заметила она в его черных, по–мальчишески рассыпающихся волосах.
— Привык к лётной работе. — Она хотела сказать: «Любишь лётную работу».
— Наверное. — Он нерешительно поднялся. — Я пожарю мясо?
Римма отпустила его кивком головы. Но одной в комнате было невмоготу, она встала и твёрдым шагом вышла в кухню.
Он колдовал над газовой плитой.
— Тебе помочь?
Стряпающего Павла напоминал он — тот тоже весь опасливо напрягался у плиты, словно вот–вот взорвётся она.
— Спасибо. Уже все.
— Не надо назначать свидание на субботу.
Он смотрел на неё не понимая.
— Почему?
Римма вспомнила вдруг, что он младше её на целый год.
— В будни легче попасть в предприятие общественного питания.
Но он не подхватил шутки.
— Я хотел видеть тебя.
— Для чего? — усмехнулась Римма. — Чтобы проконсультироваться относительно своего дела?
Он отрицательно покачал головой:
— Нет. С моим делом все ясно. Я отлетал своё.
— В прошлый раз ты даже не заикнулся об этом.
— В прошлый раз я вёл себя как свинья…
— Довольно! — резко перебила она. — Ты уже покаялся, хватит. Слишком упорное копание в прошлом мешает настоящему.
— Как так?
Её позабавила серьёзность, с какой он воспринял её доморощенный афоризм.
— Так вот. Сгорит твоё мясо, например.
Спохватившись, он принялся неуклюже переворачивать куски. Римма наблюдала за ним со скептической улыбкой. В детстве он был полным, холеным мальчиком, — кто бы мог предположить, что из него вымахает такой дядя!
— В юриспруденции, — сказала она, — $1 — существует понятие аффекта. Если преступление совершенно под воздействием тяжелых личных переживаний, это расценивается как обстоятельство, смягчающее вину. Статья тридцать восьмая. Неприятности на работе тоже относятся сюда. Так что перестань казнить себя — у тебя есть оправдание.
Но он оставался глух к её иронии — воспринимал все буквально.
— Человек всегда обязан оставаться человеком, что бы ни стряслось у него. Никакие неприятности не оправдывают свинства.
— Сильно сказано, — похвалила Римма. — Жаль, у тебя нет юридического образования: из тебя вышел бы отличный обвинитель.
— Я не собираюсь никого обвинять.
Римма шагнула к плите, чтобы убавить газ.
— Кроме себя? — спросила она.
— И себя тоже. Терпеть не могу людей, которые покаянно бьют себя в грудь, а потом опять делают пакости. Надо вести себя по–человечески. Всегда. Даже когда тебе очень трудно. Ты это умеешь, я знаю.
Римма смерила его взглядом.
— С чего ты взял, что мне трудно?
Он забормотал было: «Ты неправильно поняла меня, я…» — но она перебила его:
— Начнём с того, что меня никто не лишал работы. Несмотря на все дефекты зрения. Уже хотя бы потому твоя аналогия неуместна.
— Ты напрасно рассердилась.
— Я? — удивилась Римма. — С чего ты взял, милый? Просто я возбуждена твоим вином. Кстати, поэтому ты и не пьёшь, чтобы вести себя достойно? Невзирая на все беды, как ты выразился.
С удовольствием видела она, что его задевают и её слова, и тон, каким она высекает их.
— Последнее время я много пил.
— О! Теперь, значит, решил завязать.
Он помолчал и признался:
— Да.
— Один из пунктов нравственного возрождения. Не пить. Не курить… Хотя ты и раньше не курил?
— Нет. Римма…
Но она не унималась:
— Быть корректным с женщинами. Не есть мяса. Это тоже входит в твою программу? — Он обиженно молчал. Она усмехнулась и выключила газ. — Судя по тому, что антрекота два, последний пункт ты решил игнорировать. — Бросила, направляясь к двери: — Можешь нести, готово.
Сев на своё место, закурила. Он включил свет.
— Потуши, — приказала она. — У меня болят глаза.
Он послушно щелкнул выключателем. Пока они препирались в кухне, плёнка кончилась, освобождённая катушка бешено вращалась. Сменив кассету, он вернулся к столу.
— Я понимаю, почему ты так разговариваешь со мной. Ты права. Я даже боялся, что ты не придёшь сегодня. —Он подвинул ей нож. — Мне было бы плохо тогда.
— Почему же?
Он поднял на неё глаза.
— Я всегда очень уважал тебя, Римма. Очень. Ещё в детстве. Помнишь, мы ходили на водохранилище? Тогда ты была единственной в бараке, кто осмелился прыгнуть с вышки. Я сразу влюбился в тебя. Не как мальчик в девочку — как в товарища. Ты была примером для меня, я даже походке твоей подражал. А как на женщину я никогда не смотрел на тебя, честное слово! Поэтому мне все так дико, что произошло в среду. Я понял, что, если не возьму себя в руки, мне хана. Если уж я до такого опустился…
— Ты никогда не будешь летать, — перебила Римма. — Тебя это тревожит?
Более жестоких слов у неё не было.
— Как тебе объяснить? — миролюбиво проговорил он. — Когда я летал, я был равнодушен к небу. Сам даже поражался: куда все детские восторги подевались? Ну летишь себе и летишь, чего тут особенного? За приборами следишь, землю слушаешь… Привык, в общем. А когда понял, что не подымусь больше, все опять как у пацана.
— Ты сентиментален.
— Нет, Серёга, — задумчиво возразил он. — Тут ты не права. Кроме тебя, я никому не говорил этого. Я не сентиментален.
— Сентиментален, — беспощадно повторила Римма. — И даже очень.
Критическим взглядом окинула она своего бывшего соседа. Все лепилось одно к одному — женственные руки, полнота в детстве, его неистребимое равнодушие к табаку.
