Елабуга и напоит, и накормит. Хлеба нет — не беда. Зато на другом берегу полевого лука видимо-невидимо. Стоит одному сплавать — и все жуют плоский негорький лук.
Вниз по течению кувшинки, балаболки, по-местному. Очищенные от лепестков и тычинок култышки можно есть прямо в воде. Чавкает ребятня корнем молодого аира, нежным и сладковатым; хрумтит, как огурцами, очищенными трубками пикана. Все идет в еду: и стручки акации, и ватная подкладка подсолнуха, и калачики, и все, что растет на ближних огородах.
Скрипит по большаку телега. Фронтовичка Груня везет воз спутанного, свалявшегося гороха. Подкрадываюсь я: цап-царап, и тянется с воза охапище — на всех хватит.
С возов сена стягиваем мы молодые березовые лесины; отрывая от зеленоватой коры болонь, подолгу жуем сладкую жвачку. Летом болонь не та. В апреле, когда плачут березы, совсем другое дело. Пленка с шипением отрывается от коры, длинная, тянучая, вкусная.
Есть еще за Елабугой ежевика. На Старице, за Заячьим лугом. Но Старицу пацаны побаиваются. Во-первых, на лугу русаки носятся как угорелые. Непуганые, нетрусливые, могут прямо в человека сигануть и сбить с ног. Сами крупные, и горох их с галочьи яйца. А на самой Старице полно омутных воронок. Не омуты, а магниты. Так и тянут к себе, завораживают тихой водой. Старухи сказывают, что там черти водятся, крутят хвосты друг другу на бездонной глубине и делают воронки. Попробуй сунься — вмиг затянет. Сколько уже ни за что ни про что сгинуло в этих омутах. А еще пигалицы проходу не дают. Только ступи на Заячий луг — пищат, тенями перед глазами носятся и «освежают». Весной пробовал Панька Тимков зайчонка словить — до сих пор от него вся деревня носы зажимает. Так и прозвали Розой.
Переплывать речку я побаивался: даже сестры не плавали на тот берег. До ежевики ли, когда светит какое-то бесшабашное солнце — ребятня, гуси и утки словно посходили с ума. Голышня мажется грязью, играет в ляпы, ныряет с комбайнового баллона. Уже многие покрылись гусиной кожей, выстукивают зубарики — дрожжи продают, однако из визгливой, брызжущей кутерьмы выбраться нет сил. Но вот один устало плюхнулся животом на горячий песок, за ним второй, третий…
Скоро на Елабуге тихо, никого нет, кроме гусей и уток: ушла селезневская ребятня в лес.
Идем через конопляник — наделаем пик и втыкаем их в белену и дурман. За Согрой пронзаем пиками волчьи ягоды. Их прозрачные костянки так и манят к себе: сорвите, съешьте. Но знаем мы — нельзя, отрава.
Перед лесом земляничные поляны. Слышатся девчоночьи длинные «ау-у-у!» Коротко откликаются мальчишки. А уж кто нашел гороховку — сбегаются все. Всем охота попробовать гриб, который едят сырым. Сыроежка хоть и называется сыроежкой, но она не такая вкусная, да и чересчур ее много — интересу нет.
В тени, где уже нет золотых просветов, завораживает слух иволга. Там много костяники, но туда и дальше осоки нельзя: лешак может заманить.
Над кострищем-игрищем, где весной парни и девки прыгали через огонь и в петров день завивали березу — водили хороводы, кукует кукушка. «Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось? Раз, два, три… сорок один, сорок два… Еще много. Спасибо, кукушка».
А в косовицу пропадаем на покосе. Мокрые от зелени, барахтаемся в кошенине, распихиваем ее ногами, спотыкаемся, хватаем валки в охапку и растаскиваем по отаве. А если из охапки защекочет нос щавель-кислица или лук, то берем губами зелень и жуем, подражая коняшкам.
Серьезные девчонки, по-бабьи надвинув на глаза белые платки, ворошат кошенину вместе с матерями. У многих свои грабельки, сделанные старшими братьями и отцами.
Я тоже смастерил грабли себе и сестрам. Но свои оставил дома: никто из пацанов девчоночьими игрушками не баловался. Руками больше разворошишь. А как женщины обеденную складчину начнут собирать, тогда уж мы, пацаны, все гребнем гребем.
Только женщины раскинут льняные скатерки за солнышком, обязательно, словно в насмешку, подует береговой ветер с Ишима, в самый раз приспеет безвзяточная погода. Значит, до паужина без гнуса и паутов за милую малину покосить можно. И кошенина скорее проверится для стогования.
Но как говорят, день семером ходит. Лишь бы не заявился поздний гость — послеобеденный дождь.
Вечерами во дворе дядя Сема возился с лодкой. У него уже была плоскодонка на Утином. Теперь он задумал держать лодку на самом Ишиме. Нос и корму соединил коньковыми горбылями, на рогули натянул доски, проложил их мхом, проконопатил, опрокинул лодку кверху дном и залил смолой.
Подсохла лодка, и дядя Сема отвез ее на Ишим. По пути заехал в город и купил велосипед.
Девчонки только-только доставали до рамы, целыми днями на Согре обучались езде — одна другой помогали держаться на велосипеде.
Мне еще было рановато даже под рамой: ноги коротковаты. Не пережить бы мне такого горя, да дядя Сема принес с МТС пузатого волкодавского щенка. Пусть девчонки себе катаются — у меня собака.
Я не долго думал, как назвать щенка. В Тагиле у Саньки Крюкова был лопоухий пес Узнай. Хитрое имя. Тебя спрашивают, как щенка зовут. Узнай. Ну скажи, жалко, что ли? Да Узнай. Как узнать? Говори, не морочь голову… А есть такие, что хороших собак к себе переманивают. А переманить нетрудно. Если не Шарик, то Бобик, не Бобик, так Жучка, Рекс, Джульбарс… А тут Узнай. Сроду никто не догадается, что зовут так собаку. Узнай и Узнай.
На Ишиме, куда дядя Сема отвез новую лодку, росло очень много ежевики, и тетя Лиза уговорила мужа взять ее за ягодой. Взяли и меня с Узнаем.
Правый берег, где дядя Сема облюбовал место для лодки, был по-степному сыпуч, но крут. В разливы сильный и широкий в этом месте Ишим поднимался до половины берега, отчего образовался толстый карниз. От слабого коричневатого дерна до вылизанных убывающей водой террасок берег был испещрен черными дырками ласточкиных гнезд.
Из-за крикливого мельтешения береговушек казалось, что внутри берега гнезда соединены бесконечными ходами и птицы влетают в одни дырки, вылетают из соседних и опять влетают в другие.
Метрах в пятидесяти вверх по течению степные воды прорыли овраг, который начинался от кустов чилизника и бобовника, сырел, углублялся, обрастал тальником и обрывался на половине берега. Темный песок здесь затвердел в ржавых потеках.
Скучная солонцеватая степь с мелкими озерцами ковыля, с бугорками сусличьих нор, с редкими кустиками степной акации и бобовника усыпляла и не привлекала ни моего внимания, ни внимания щенка.
Зато в сторону зеленой овражной полосы Узнай постоянно поворачивал свой мокрый кирзовый носик и смешно вострил согнутое пополам ушко. Наконец он не выдержал, взвизгнул и, переваливаясь, покатился к оврагу.
Щенок скрылся в чилизнике и тут же, поджав уши и хвост, зайцем выкатился из кустарника. Следом за ним несся на полусогнутых ножках-проволочках степной кулик-кроншнеп и пытался долбануть перепуганного беглеца длинным загнутым клювом.
Узнай налетел на меня, трусливо пролез между ног и спрятался за мной. Отважный куличок остановился, втянул головку в круглое бесхвостое туловище и резко тюкнул меня клювом в ногу. Нечего, мол, распускать щенка-шкодника.
Он отошел с сознанием выполненного долга, сердито покосился на незваных гостей, точно хотел сказать: «Вот уж я вам», — привстал на цыпочки, зашипел, резко взлетел и залился победным колокольчиком.
— Узнал, Узнай, как без спроса лазить, куда не просят? — почесал я голень.
Честно говоря, я сам немного струхнул. Как это маленькая птичка и нападает на собаку, на человека?
Дядя Сема готовил лодку для переправы на тот берег: укладывал снасти, гремел цепью.
Из-под моих ног выскакивала саранча. Это не зеленая кобылка. Ишь как сигает. В лоб даст — зашибет. А эта прижалась к голой земле и ни с места. Все сожрала вокруг себя. Объелась, что ли?
— Фас, Узнай!
Напуганный куликом, щенок не спешил выполнить приказ. Он опасливо дотронулся лапой до саранчи. Саранча высоко подпрыгнула вверх и, перевернувшись, упала в ковыль. Вот оно что! Саранчиха откладывала в песок яйца и затягивала их пеной. Такие же саранчовые кубышки я видел на Согре.
Узнай немного осмелел. Он побежал впереди меня и задрал ногу около красноватой горки. Свежая сусличья нора с утоптанным песком у входа. Щенок засунул морду в нору, застрял, беспомощно заскулил и принялся выгребать передними лапами песок. Такому бутузу не добраться до зверьков. Где-то недалеко должен быть поднорок — запасной ход. Где же он? А может, суслики еще не успели его прорыть: жилье-то новое.
Я взял щенка на руки, отошел, чтобы суслики не учуяли псину, и спрятался за чилизником. Скоро от соседнего холмика, беспокойно оглядываясь, пригибаясь, отбежала сусличья пара. Навстречу гостям высунулся хозяин, свистнул хозяйку. И вот уже четыре рыжих столбика запересвистывались между собой, опасливо поглядывая по сторонам.
