— Что за дьявольщина? Свои? — молнией метнулась мысль в голове офицера.
Он хотел крикнуть, остановить свою цепь, разъяснить всем, что здесь недоразумение, что свои сейчас начнут истреблять своих. Голоса не было, но слабый стон хрипло вылетел из груди и сейчас же, никем не замеченный, был растоптан, заглушен ревом бойцов:
— Ура! Ура! А-а-а!
Поручик видел, как офицеры и солдаты с той и другой стороны с яркими лоскутами погон на плечах бежали друг на друга, как сумасшедшие, с широко раскрытыми, слепыми глазами. Барановский споткнулся, упал, его смяли.
Тяжелый сапог больно рванул за волосы на затылке. Поручик с усилием поднялся на локтях. Голова ныла. Цепи сошлись. Винтовки трещали, ломались в руках от, встречных ударов. Мнимые враги узнали друг друга только через несколько минут после жестокой схватки. Когда цепь н-цев снова легла у плетня, многих стрелков в ротах не хватало. Мотовилов получил царапину штыком в левую щеку. Сидя рядом с Барановским, он ругался и прижимал платком горящий шрам.
— Вот тебе и связь. Черт знает что такое. Кавардак!
Барановский лежал и, думая о кровавой стычке, вспомнил слова своего лектора по тактике:
«Внешние знаки отличия, форма, господа, в глазах малокультурной солдатской массы имеет огромное значение. Разные яркие лоскутки, тряпочки, галунные нашивки в виде погон, петлиц, кантов, шнурков; ордена, кокарды, звезды влекут к себе сердца серых мужичков. Мы должны воспитать солдата в духе любви и преклонения перед этими побрякушками. Мы должны убедить солдата, что только в его полку, лучшем полку из всей армии, есть красные петлицы с черным или белым кантом. Мы должны убедить его, что он счастливец, если носит на штанах золотой галунный кант. И верьте, господа, если мы убедим его в этом, если сумеем заставить поверить нам, то в бою, на войне, этот солдат за эти яркие лоскутки сложит без рассуждений свою голову, докажет, что его полк — лучший полк, единственный по доблести в армии, ибо он носит петлицы с черным кантом. Это, господа, надо учесть и использовать широко и полно». «Яркие лоскуты! — мысленно повторил поручик. — Яркие лоскуты, и из-за них, надев их, люди глупеют. Есть что-то в этом индюшиное, безмозглое. Но какая жестокая и верная теория. Яркие лоскутки, и за них жизнь!»
Глава 15 ВСЕМУ МИРУ ИЛИ ТЕБЕ?
В трех верстах от Медвежьего, в Черемшановке, на кладбище толпился народ. На краю большой, только что вырытой могилы стояли шесть мужчин и женщина, приговоренные к расстрелу. Отделение солдат заряжало винтовки. Коренастый рыжебородый мужик в белой рубахе, с усилием шевеля холодными, синими губами, говорил офицеру:
— Господин офицер, как же это вы так меня, прямо без суда и следствия — и в яму. Ведь понапрасну вы это. Надо обследовать бы сначала. Зачем губить человека? Мы думаем, таких правов нет, чтобы, значит, без суда и следствия, и готово дело.
Толпа, облепившая соседние могилы, стояла тихо, мигая испуганными, неподвижными глазами. Жена рыжебородого, Дарья Непомнящих, сидела на зеленой могиле с грудным ребенком. Стоять она не могла, ноги у нее дрожали и подкашивались. Плакать она перестала. Слез не было.
— Ну, прощайсь! Сейчас будем расстреливать!
Приговоренные закивали головами. Родные бросились.
— Нельзя!
Офицер поднял руку:
— Не разрешается. Можно издалека. Все равно!
Женщина упала на колени, била себя в грудь:
— Господин офицер, последний раз дайте у мужа на груди поплакать. Ой-ой-ой! Как жить я буду, сиротинушка? Соколик ты мой ясный, Петенька! Разнесчастный мой ты, Петенька! Ой-ой-ой!
Ребенок на руках у Дарьи проснулся, разбуженный криком матери, заплакал. Рыжебородый потерял жену из виду. Черные дырки винтовок ударили его по глазам. Солнце померкло. Мужик ослеп. Лица родных, толпу он перестал видеть. Могила за спиной стала глубже, шире, дышала сыростью. Осужденная женщина шумно вздохнула, захватила полную грудь воздуха. Тяжелый запах земли закружил ей голову. Она покачнулась. Брат, стоявший рядом, нежно обнял ее:
— Держись, Маша!
Мужчина говорил ласково, но глаза его уже были мертвы, блестели острым стеклянным налетом, зрачки расширились и остановились. Офицер что-то шептал солдатам, показывая глазами на женщину, те кивали головами. Белая перчатка поднялась над фуражкой. Приговоренные одновременно, медленно, с усилием, точно их кто потянул за шеи, подняли лица, уперлись тяжелыми взглядами в тонкую чистую руку в рукаве с белым обшлагом. Перчатка шевелила на ветру пустыми пальцами. Дула винтовок вздрогнули, расплылись в одну огромную черную дыру. Острый огненный нож сверкнул из железного мрака, проткнул грудь шестерых. Сбросил в яму руки и ноги, слабые, как плеть, и головы, закинутые на спину.
Дарья лежала без сознания. Ребенок плакал:
— А-а-а! Уа-а! Ау-а! Ау-а!
— Где староста? — крикнул офицер.
— Я здесь! — седая борода Кадушкина тряслась от страха.
— Закопать этих разбойников. Хоронить родным не давать. Мы проверим после!
Закинули винтовки за плечи. Сели на лошадей.
— Мы проверим: если хоть одного не будет в яме, то все село будет сожжено!
Офицер скомандовал. Кавалеристы подняли сразу лошадей на рысь. Толпа шарахнулась на две стороны, дала дорогу.
Молчание сковало людей. В стороне Пчелина шел бой. Глухое ворчание орудий раскатывалось по земле. Крестьяне вздохнули.
— Чего же, ребята, зарывать надо!
Кадушкин мял в руках фуражку. Подойти к яме, заглянуть в нее было страшно и тяжело. Лопаты торчали на черном бугре, глубоко воткнутые в рыхлую землю еще расстрелянными. Рыжебородый, раненный в бок, поднялся, сел. Теперь он хорошо видел окровавленные лица мертвых товарищей.
— Братцы, помогите!
Толпа вздрогнула, метнулась к яме, нагнулась над ней.
— Петя, милый, ты жив!
Радость надежды легко подняла женщину с земли.
— Братцы, выручите! О-о-ох!
Кадушкина трясло.
— Михал Михалыч, надо веревки достать, вытащить мужика-то моего. Сам он, однако, не в силах будет вылезть.
Кадушкин молча жевал беззубым ртом. В подслеповатых глазах его пряталось что-то хитрое и трусливое. Мужики о чем-то задумались, надвигались с места, молчали. Лбы покрылись холодным потом. Петр, истекая кровью, зябко вздрагивал. Дарья посмотрела кругом, сердце у нее упало, закатилось, в ушах зазвенело, она поняла.
— Что вы, звери, опомнитесь! — закричала женщина и задохнулась.
— Рассуди, Дарья, всему миру, всей деревне пропадать или ему одному? Узнают, не помилуют за это.
— Ироды, звери, креста на вас нет!
Дарья уронила ребенка, грудью упала на землю.
— Кидайте и меня к нему, зарывайте вместе!
— Михал Михалыч, вы чего это? Неужто меня живьем зарыть хотите?
Рубаха рыжебородого густо намокла кровью, губы совсем почернели. Староста развел руками:
— Уж гляди сам, Петра, что с тобой делать? Отпустить тебя — всем пропасть. Подумай сам, всему миру али тебе пропадать?
Нижняя губа у Петра задергалась, слезы потекли на бороду. Он с тоской обвел взглядом черные стены ямы, поднял лицо кверху. Седая борода старосты тряслась над могилой. Мужики стояли угрюмые, твердые, неумолимые, как камни. Теплый, дурманящий запах свежей крови стеснял дыхание. В яме было душно. Рана горела. Голова кружилась у Петра. Держал он ее с усилием и, несмотря на жару и духоту, дрожал, тихо щелкая зубами. Ребенка подняла и отошла с ним в сторону соседка Непомнящих.
— О-о-ох! Как же быть? Я бы в тайгу ушел.
— Зря городишь, Петра! Из-за тебя всем пропадать, что ли? Стыдно тебе, Петра! Пострадай за мир! Пострадай, Петра! Пострадай! Мы бабу твою не оставим!
Толпа кричала, волновалась, засыпала словами раненого, как комьями земли.
— Ироды, палачи!
Дарья исступленно взвизгивала, рвала на себе кофту, каталась по земле. Петр окоченел от холода. Небо в узкой щели ямы потемнело. Яма стала тесней. Сырые, черные стены сдвинулись, сжались.
— О-о-ох! Воля ваша. Дайте хоть напиться остатный раз. Горячего бы. Чайку бы.
— Это можно, сичас, мы сичас, — засуетился староста.
— Ребята, там кто-нибудь, сбегайте за кипятком!
Николай Козлов, свояк Петра, живший рядом с кладбищем, принес туес горячего чая.
— На, Петра. Эх, сердешный, за што страдаешь? И то у меня самовар баба согрела.
Николай с участием смотрел на свояка, качал головой. Петр пил долго, медленно, маленькими глотками. Женщины крестились в толпе и шептали:
— Господи, пошли ему Царство Небесное. Мученику за нас, грешных. Господи, прости ему все согрешения вольные и невольные!
Петр напился, со стоном подал туес обратно. Николай нагнулся, встал с коленей.
— Петя, не надо! В тайгу пойдем! Не хочу я!
— Замолчи, Дарья! — староста сердито посмотрел на женщину. — И так невмоготу, а она тут верещит еще. Смотри, народ-то как потерянный стоит!
