сжал мои пальцы в широкой шершавой ладони.
— Это тебе, Тася, гвоздики.
Тася улыбнулась. Она бережно взяла цветы, кинув быстрый взгляд на серебряный ярлычок:
— От Бома-анна... Молоденц, Маринка! — и уткнулась лицом в цветы. — В Москву повезу.
— Везите, везите. Красные. В самый раз в Москву такие, — сказал, чуть заикаясь, Девятников, глядя всё так же исподлобья.
Он медленно надорвал пачку сигарет, щелкнул большим пальцем по донышку. Из туго набитой пачки подскочило вверх несколько штук. Девятников вынул сигарету, помял ее в толстых пальцах и крепко зажал в зубах. Мелькнувшая в уголках губ усмешка не смягчила его нахмуренного лица.
Тася повернулась к нему лицом.
— А думаете, в Москве гвоздик нет? — И, схватившись за сверкающие никелем поручни, она вскочила на подножку вагона. Ее веселые глаза потемнели.
— Тася, да что вы? — сказал Костров. — Степан Гаврилович просто поддразнивает вас.
— А чего дразнить-то? — тыча обгоревшую спичку в коробок, не унимался Степан Гаврилович. — За всякими там коллективизациями да индустриализациями они там, поди, и про цветочки забыли... Делят на пятилеточки жизнь народа... — Девятников всё сильнее заикался.
— Ну и пусть! Пусть на пятилеточки, — сказала Тася уже спокойнее. — Не надо так, по-вашему? То-то вам тут хорошо без пятилеточек. — Тася отвернулась.
На платформе теснились пассажиры, громыхали багажные тележки, носильщики торопливо загружали багаж в вагоны. Никому до нас не было дела.
— Может быть, это хорошо — пятилетки, — сказала я, покраснев. Я вспомнила, Жано мне рассказывал об успешном завершении первой пятилетки и о грандиозных планах второй.
— Ну-ну, дай вам господь, — хмыкнул Девятников.
— И вам. Вам тоже, Степан Гаврилович. — Костров скосился на него. В уголках глаз собрались морщинки.
Я вглядывалась в него. Вот он какой, Костров. Какой у него густой, красивый голос. И как мягко, но твердо он ставит на место Девятникова. Костров — коммунист, а Девятников — бывший белогвардеец. Про Девятникова я знала от Таси.
— Ну, не будем ссориться, Степан Гаврилович, — сказала Тася. Она просительно посмотрела на него. Неловкость сразу исчезла.
Раздался долгий свисток.
Тася опять соскочила с подножки. Всё вдруг засуетилось, забегало. Из вагона посыпали провожающие.
— Приезжайте скорее в Москву, Вадим Андреевич, — подавая руку Кострову, сказала она.
— Постараюсь.
— А вас, Степан Гаврилович, не приглашаю. Вы сами приедете. — Тася улыбнулась ему.
Девятников молча тряхнул Тасину руку и уткнулся глазами в землю.
Мы с Тасей обнялись.
— Тася... напиши мне... — шептала я, подавляя подступившие слезы.
— Маринка... ты же приедешь в Россию... — Тася обхватила ладонями мое лицо и заглянула в глаза. — В Москву... — и прижалась щекой к моему лицу. — Мы с Андреем тебя встретим. Хорошо?
Я молчала. Горло сдавило, и я боялась: вот-вот прорвутся непрошеные слезы...
Еще сигнал, и поезд тронулся. Тася вскочила на подножку, и другие пассажиры сразу же оттиснули ее вглубь.
— До свида-ания!.. — кричала она нам из-за затылков. — Вадим Андреевич, не оставляйте Маринку... Степан Гаврилович... В Москве... Маринка...
Я побежала за вагоном и остановилась только в самом конце перрона, глядя, как поезд, набирая скорость, вынырнул из-под стеклянных сводов. Красный огонек становился всё меньше. Поезд медленно уплывал в черноту ночи.
Я глядела в темную пустоту за круглой аркой, черный туннель, точно насквозь просверленный красными лампочками-огоньками. Меня охватило чувство острой тоски и страха. Я осталась без Таси.
— Ну что ж, пошли.
Я обернулась. По безлюдной платформе, заложив руки в карманы серых брюк, ко мне направлялся Костров — стройный, ворот голубой рубашки расстегнут, — он показался мне очень красивым.
Костров позвал Девятникова, но тот не двинулся, продолжая смотреть в темный туннель, куда умчался поезд. Костров пожал плечами, и мы вдвоем пошли вдоль платформы.
У решетки дождались Степана Гавриловича, и уже все трое направились к вокзальному выходу. Молчали. Я шагала между ними мелкими торопливыми шажками, старалась в ногу, но все время сбивалась.
Время от времени посматривала на них снизу вверх — на одного, потом на другого. Молчат... Мне хотелось заговорить с ними, и я не смела.
— Трудновато русскому без России, — сказал вдруг Степан Гаврилович, глядя себе под ноги. Широко размахнувшись, он забросил далеко на полотно только что зажженную сигарету.
— Прав Тургенев — Россия без каждого из нас обойтись может, — сказал Костров, — но никто из нас не может обойтись без нее.
Степан Гаврилович промолчал.
Мы вышли на огромную, залитую огнями площадь. Сверкали стекла ярко освещенных кафе, горели всеми цветами гигантские зеркальные витрины, в небе поминутно зажигались буквы, бегали огненные стрелы реклам, в воздухе стоял стон автомобильных рожков.
Люди торопились, сбегали в метро, вскакивали в трамваи, автобусы, такси. Мы стояли и смотрели на бурлящую площадь. Мы не спешили никуда.
Девятников вдруг повернулся ко мне:
— Марина, поедем к нам пить чай.
— А и в самом деле, Марина, поехали, — сказал Костров. — Давайте по-русски, на огонек.
Я смутилась. Это было так неожиданно — ехать к незнакомым людям, ночью. Растерянно взглянула на вокзальные часы.
— Доставим на Веронезе по первому сигналу, — успокоил Костров. — Обязуюсь.
— Хорошо, — сказала я не совсем твердо.
Костров позвал такси.
Машина выехала на широкий бульвар де Страсбур и мягко покатила по бульвару Себастополь. Костров курил, выпуская дым в приспущенное стекло. В зеркале, над головой шофера, я встречалась с ним глазами, но каждый раз мне почему-то делалось не по себе, и я отводила взгляд. На площади Шатле машина резко затормозила, подпрыгнула и тесно прижала нас друг к другу. После этого я забилась в угол, сжалась в комочек и отвернулась к окну.
Машина миновала пустынную, с разбросанными лунами фонарей, площадь Итали, пробежала еще немного и въехала на булыжную мостовую узенькой, едва освещенной редкими тусклыми фонарями улочки.
— Улица де Дёз авеню, — сказал Вадим Андреевич. — Улица двух авеню сразу.
Он постучал шоферу, и машина остановилась у светящейся вывески «Отель де Дёз авеню».
