— Я тоже его не знала…
— Да, и ты не знала. Поэтому тогда меня это тревожило. А сейчас… Что ж, Дора, могу сказать только одно — Хартфилду я готов тебя передать с совершенно спокойным сердцем. Как ни странно. Потому что вы люди очень разные… по воспитанию, по всему кругу интересов…
— Мне самой иногда это кажется удивительным, — задумчиво говорит Беатрис. — Действительно, у нас ведь почти нет общих интересов, если разобраться. И в то же время…
— Дело, очевидно, не только в интересах, Дора. И пожалуй, вообще не в них. Важнее, чтобы двое друг друга дополняли и чтобы они понимали друг друга в главном — в отношении к жизни. Чтобы у обоих, так сказать, была одна шкала ценностей. Ты меня понимаешь? А что муж увлекается спортом, а жена — музыкой, так какое это имеет значение, в конце-то концов… Иначе самыми счастливыми браками были бы браки между представителями одной профессии, а случается ведь обычно наоборот…
— Вы с Хартфилдом одинаково честны в своих взглядах, — помолчав, продолжает дон Бернардо. — Это я тебе говорю не для того, чтобы ты возомнила себя совершенством, а чтобы ты просто знала свое лучшее качество и постаралась его не утратить.
— Постараюсь, папа, — улыбается Беатрис.
— Не смейся, Дора, иной раз это приходит незаметно. Очень незаметно! Но пока вы оба честны, и я надеюсь, что ни одному из вас не придется стыдиться поступков другого. И вы с Хартфилдом дополняете друг друга, потому что ты слаба, а он человек сильный. Знаешь, Дора… Судя по тому, что ты рассказывала о Бюиссонье, он был более близок тебе по духу, но с ним ты могла бы погибнуть. Потому что он тоже был слабым. Он был честен, но слаб. А в Хартфилде честность подкрепляется силой…
Прошли праздники — рождество, Новый год. Во всяких хлопотах и суете прошел январь, необычно жаркий в пятьдесят седьмом году даже для Аргентины. Вопреки опасениям Беатрис, никакой истории с теткой Мерседес не случилось — она вовремя перебралась в столицу и сразу же приняла деятельное участие в событиях, но история случилась с самой Беатрис. В середине февраля они с Фрэнком поехали провести воскресенье за городом, там ей вздумалось походить босиком, и паук-птицеед укусил ее в ногу, пониже щиколотки. Паук был размером с хороший мужской кулак и густо покрыт рыжей шерстью, но Беатрис потеряла сознание просто от испуга и отвращения, а Фрэнк, незнакомый с южноамериканской живностью, вообразил себе невесть что и в панике погнал в город с такой скоростью, что на одном из поворотов многострадальный «форд» не опрокинулся лишь каким-то чудом. С ногой Беатрис провозились почти три недели, и первое время она даже не могла ходить.
Наступили тихие теплые дни ранней осени. Ночами уже бывало свежо, но потом солнце опять припекало по-летнему, под ногами шуршали сухие листья. Их сгребали кучами, жгли, и по окраинным улицам стлался из садов терпкий синеватый дымок.
В субботу шестнадцатого марта Дора Беатрис Хартфилд, урожденная Альварадо, в последний раз вернулась в дом на Окампо. Утром их брак был оформлен в гражданской регистратуре муниципалитета, венчание было назначено на два часа. Она сидела у себя в комнате, притихшая и немного испуганная, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.
— Дора, ты одеваешься? — постучала в дверь тетка Мерседес. — Поторопись, милая, не так уж много времени остается.
— Да-да, тетя, — рассеянно отозвалась Беатрис. — Одеваюсь.
Но она не одевалась, она просто сидела и прислушивалась к себе самой. На ней все еще был серый костюм, в котором она вернулась из регистратуры, а венчальный туалет так и лежал на ее узкой кровати — тюль, нейлон, крошечная шапочка с похожей на корону диадемой из флердоранжа. Ее белые доспехи…
Она подняла голову и посмотрела на картину над секретером. Эта стена была уже пуста — книги и рояль переехали отсюда на прошлой неделе. Остался только старый секретер, черный и молчаливый, и висящая над ним картина, изображающая девушку в белых доспехах. И мрак за ее спиной.
«Джерри, ведь у меня за плечами тоже мрак, — сказала Беатрис. — Черная пустота, провал. Ты молчишь сейчас, уже ровно три года ты молчишь, Джерри Бюиссонье, молчишь и не можешь ответить — правильно ли я поступаю. Вместо тебя отвечает твое письмо. Твое последнее и единственное, что я от тебя получила.
Ты завещал мне любовь к жизни — и я люблю ее, несмотря ни на что. Люблю, хотя в ней куда больше печального, чем веселого, но разве для веселья приходит человек в этот мир? Он приходит выполнить свой долг. Именно поэтому я так поступаю. Потому что люблю жизнь, потому что у меня есть долг перед жизнью и я должна его выполнить, и еще потому, что нашла человека, который смотрит на все это так же, как смотрю я сама.
Разве не этим — пусть неосознанным — осознанием своего долга объясняется вечное и непреодолимое стремление что-то улучшить вокруг себя, что-то изменить, что-то переделать?.. Это начинается с самого простого, самого изначального: построить хижину, засеять пшеницей голую пустошь, родить ребенка, — а потом идет все дальше и глубже… Помнишь, ты писал мне о людях, которые умеют переделывать жизнь своими руками?»
Беатрис вздрогнула от неожиданности, когда зазвонил телефон. Поколебавшись секунду, она встала и подошла к столу.
— Оля, донья инфанта? — послышалось в трубке: — Черт, боялся вас не застать! Что вы сейчас делаете?
— Как что делаю? — удивленно сказала Беатрис. — Собираюсь ехать в церковь, вы сами могли бы догадаться. Но что случилось? Почему это вас не было в муниципалитете?
— Все объясню, погодите. Можем мы увидеться? Разговор на десять минут, но очень срочный. Э?
— Сейчас? — нерешительно переспросила Беатрис и бросила взгляд на часы. — Право… не знаю, у меня уже так мало времени…
— Ладно, успеете! — нетерпеливо прервал Хиль. — Я говорю — десять минут, больше не задержу.
— Ну хорошо. Где вы сейчас?
— Да здесь, в двух шагах, я звоню из будки. Через пять минут буду…
Хиль повесил трубку, не дожидаясь ответа. Действительно, не прошло и пяти минут, как в дверь заглянула тетка Мерседес.
— Послушай, дорогая, — сказала она изумленно, — там тебя срочно спрашивает какой-то совершенно дикого вида молодой человек. Он утверждает, будто ты его ждешь!
— Да-да, тетя, я знаю, пусть идет сюда…
Тетка Мерседес онемела.
— Но, Дора! — трагически сказала она, придя в себя. — Ты окончательно потеряла всякое представление о приличиях, моя дорогая! В день свадьбы принимать молодых людей у себя в спальне…
— О господи, — вздохнула Беатрис. — Извини, тетя. Проси его в гостиную, я сейчас…
Вид у дона Хиля оказался действительно довольно дикий: побриться он сегодня, во всяком случае, явно не догадался.
— Ола, — сказала Беатрис, подавая ему руку. — Знакомьтесь, тетя, — доктор дон Эрменехильдо Ларральде. Дон Хиль — моя сеньора тетушка, донья Мерседес Мариа Альварадо де Агирре-и-Бельтранеха…
Представленные церемонно поздоровались, и донья Мерседес Марна величественным жестом указала Хилю на кресло.
— Прошу вас, кабальеро, — сказала она, торжественно опускаясь в другое.
Небритый кабальеро сел. Изобразив на лице светскую и обольстительную — как ему казалось — улыбку, он элегантным жестом поддернул несуществующую складку на брюках и небрежно заложил ногу на ногу. Потом он бросил на Беатрис быстрый и свирепый взгляд, угрожающе шевельнул правым усом.
Беатрис набралась храбрости.
— Тетя, — сказала она сожалеюще, — тебе, очевидно, некогда… Я надеюсь, кабальеро тебя извинит… в такой день…
Хиль, проявляя полное понимание, вскочил и раскланялся.
— О, разумеется, сеньора… Разумеется… Я понимаю — столько хлопот, еще бы! Очарован знакомством, сеньора, очарован…
— Я тебе помогу встать, тетя, — нежно сказала Беатрис, — эти низкие сиденья не для твоей подагры… Опирайся на мою руку, ну-ка!
С этими словами она энергично извлекла тетушку из кресла, и та не успела опомниться, как очутилась у дверей.
— Да что ты, моя милая! — воскликнула донья Мерседес, освобождаясь из рук заботливой племянницы. — Откуда у тебя эти манеры — можно подумать, что ты выросла на мельнице и привыкла иметь дело с мешками! Если вам с кабальеро нужно поговорить наедине, то так и скажи — я ведь еще не окончательно выжила из ума, чтобы настаивать на роли дуэньи при девице столь современного воспитания… Очарована знакомством, кабальеро.
Уже выходя из гостиной, она не удержалась и еще раз строго взглянула на Беатрис.
— Надеюсь, ты не забыла, что сегодня твоя свадьба?
— Благодарю, тетя, я помню, — смиренно заверила Беатрис. Когда дверь закрылась, она посмотрела на Хиля и пожала плечами. — Как вам это нравится? В глазах тетки я просто какое-то чудовище легкомыслия.
