Глава десятая
1
Был обеденный перерыв.
Я подошел к телефону. Я набирал номер и думал: «Она меня полюбит. Я буду с ней как можно чаще. Право же, она должна меня полюбить. Тот парень начисто выветрится у нее из головы».
Наташа мило поздоровалась, но, как я и ожидал, на приглашение ответила смущенным отказом: сегодня она не может. Нет, завтра она тоже не может. Может быть, на той неделе.
— Хорошо. На той неделе, — сказал я наигранно-бодрым тоном и положил трубку.
Со мной происходило что-то непонятное. У меня были задачи, у меня было время, а мне не хотелось ничего делать, ничего начинать без Кости. Как вагон, оторвавшийся на полном ходу от слишком быстрого экспресса, я еще продолжал мысленно катиться по прежним рельсам, теряя скорость.
Пустая лаборатория была похожа на тихий сад; томясь, я вышел в коридор. Перед тем как уйти, я задержался у стола, посмотрел на свои долгожданные, полученные вчера задачи. Мне совсем не хотелось спешно решать их. Они были аккуратно переписаны моей рукой.
Из глубины коридора я увидел, как возвращались наши с обеда.
Они прошли шумные, возбужденные, и Костя был тоже в этой торопливой толпе. Они о чем-то говорили, но слов я не разбирал. Я поплелся за ними в лабораторию, недоумевая.
Худякова причитала слабым и добрым своим голосом. Остальные толпились вокруг нее.
— Ой, боже мой, как же нам не везет! Как не везет нам!..
— Может быть, еще не точно?
— Как не точно? Как еще может быть точнее?.. Установка взорвалась! Человек погиб! Сгорел. Даже, кажется, двое. — Худякова сжимала виски и приговаривала: — Ой, боже мой!
— Да-а. Будут дела. Дождались несчастья, — заговорили вокруг. — И без Г. Б., самое скверное — без Г. Б.! Может, напутала?..
— Я?.. Я напутала? О, боже мой…
— А что еще? Расскажи подробнее, — попросила Зорич.
Худякова опустила руки. И то сжимала виски, то опять безвольно опускала руки.
— Я зашла ведь случайно… к секретарше. Стренин как раз вышел, узнал меня: «А вот и из этой НИЛ». И начал, и начал! А какие-то полковники… эти сбоку поддакивали: «А, дескать, эта НИЛ!.. Ну там всегда так: они могли и десяток на тот свет отправить!..»
— Что там могло не сработать? Макет, дело нехитрое, и, вероятно, не поставили на самоконтроль, — начал было вдумываться лысый майор, но Петр тут же перебил его:
— Заткнись! Разве теперь это важно? У администраторов всегда и все просто. Я не знал ни одного из них, чтобы что-то…
— С легким сердцем отдадут под суд.
— Еще бы: виновные найдутся!
— Им лишь бы найти кого-то!..
Раздался суховатый голос Зорич. Ее била мелкая дрожь, но могучей волей она взяла себя в руки:
— Товарищи. Прошу без эмоций, без паники… Примем все как есть. Несчастье есть несчастье.
— А суд есть суд? — спросил Петр.
Зорич отчеканила, глядя ему в глаза:
— А суд, Петр Якклич, есть суд.
Все притихли, смолкли.
Зорич звонила Стренину. Она набирала номер. Подошел ближе Неслезкин, и все, будто вспомнив о нем, расступились. Он смотрел, как Зорич набирает номер; он не сказал еще ни слова. Он только смотрел не отрываясь на черный ком телефона, будто прислушивался к тарахтящему в тишине диску.
Ответили, что Стренин занят. Зорич еще раз спросила, и женский голос раздраженно повторил:
— Я же сказала… Занят!
Зорич положила трубку и поправила шнур.
— Ну что ж. Мы ведь и сами все помним, — весомо и значительно выдавила она, оглядывая всех. И добавила: — Помним… Михал Михалыч, вы наш начальник.
2
Среди этих голосов, мельканья встревоженных лиц и выкриков я чувствовал, что чего-то я не понимаю. Я понимал, что случилось несчастье, случилось по нашей вине. Но почему испуг? Ну виноваты, ну пойдем под суд. Но не осудят же всю лабораторию разом? Никогда такого не слышал. Да и не суда же боятся Петр, лысый майор?
Я подошел к Косте.
— Подожди, — сухо сказал он. Он сидел, обхватив руками голову, и глядел прямо перед собой в чистый лист бумаги. Особенно был бледен и бел высокий его лоб: Костя думал, Костя тоже что-то понимал. Я подождал, но он так и не поднял головы.
В лабораторию вошел выглянувший было на шум угрюмый майор.
— Генерал!.. Стренин… Стренин идет! И полковники! Все!
— Да не метушись ты! — рванулся к нему Петр.
— Я?.. А?.. Генерал идет!
— К нам? — спросила Зорич.
— Не знаю. Наверное… Куда же еще?
Зорич быстрым движением поправила шаль, огляделась, как перед сражением.
— Михал Михалыч… вы будете говорить? Или как?
Неслезкин молчал. Все смотрели на него и на Зорич, все знали, что лучше бы довериться ей, знали, как плохо изъясняется старик Неслезкин, а тем более с генералом, который с непривычки может вообще его не понять. Неслезкин молчал, и по его маскообразному лицу было совершенно непонятно, о чем он сейчас так напряженно думает.
— Будете вы говорить с ним, Михал Михалыч? — спросила в нетерпении Зорич.
Шаги, звуки шагов приближались. Все замерли. Ближе… совсем близко. Группа людей прошла мимо нас.
Зорич подошла к Неслезкину и что-то тихо объясняла.
Угрюмый майор опять выглянул из дверей:
— Стоят!.. Около соседней НИЛ.
— Может, он прошел? Не заметил?
Петр крикнул:
— Прошел, так позовем! Нас ожидание не устраивает!
— Верно, — сказал лысый майор.
— Ой, боже мой. Пусть уж в конце концов все скажут.
— Конечно. Надо привести его!
— Ну, товарищи? Кто пойдет?
Говорили все, но все чего-то недоговаривали. Я слушал и никак не мог понять.
— Валентина Антоновна…
Зорич сказала:
— Тише… Михал Михалыч, если вы не против, я, конечно, пойду и поговорю. Ждать ведь нечего: все ясно.
Неслезкин молчал. Я вдруг глянул на него, на Зорич, опять на него, и от услышанного «все ясно» меня кольнуло: Зорич как-то быстро скользнула по мне глазами.
— Ну так как же, Михал Михалыч?
Неслезкин, не ответив, медленно пошел к двери.
И Зорич и другие растерялись от его тихой решимости. Они как бы замерли. А я пошел следом: я хотел слышать, я хотел понимать.
Едва я вышел, стало ясно, что слышать и понимать будут все, не только я. Генерал, окруженный свитой в пять-шесть полковников, стоял совсем близко от наших дверей, а дверь приоткрыли. Я видел генерала и раньше: невысокого человека, с брюшком, с красным энергичным лицом, с красными лампасами на брюках.
Стренин был недоволен, раздражен, и, может быть, не стоило обращаться к нему именно сейчас. Он резко отвечал высокому полковнику, который в чем-то оправдывался. В коридоре было прохладно.
Маленький толстенький Неслезкин подошел к этой группе. Он заговорил, и сначала я не слышал их слов.
— …Вот я и спрашиваю вас: кто виноват? Кто?! Я вас спрашиваю или мы в молчанку играем? — резко вдруг повысил голос Стренин.
— Это непросто… так сказать…
Генерал закричал:
— Все непросто! Все в мире непросто! На то вы и начальник, чтобы знать! Вы начальник лаборатории или вы тряпка? Я с вас требую так же, как требуют с меня. Кто виноват? Причины?.. Почему произошла авария? Почему погибли люди? Ведь не бочки сгорели!..
Генерал был взбешен, не глядел по сторонам, не думал о проходящих и слышащих, он был хозяин, и к тому же все словно сговорились сегодня раздражать его: что он, этот Неслезкин, разве он слова сказать не может?
— Это ведь не бочки, не две фишки сгорели! — повторил Стренин, почувствовав хорошее выражение. Он говорил и не глядел на полковников, на свою свиту, он и так отлично знал, что все они — рядом, видят, слышат, думают, как он.
— Все так. Хорошо… Но как же нам-то… — начал Неслезкин.
— Как то есть хорошо? — сорвался на фальцет генерал и тут же оглянулся на полковников, призывая удивиться и, может быть, возмутиться этим человеком. — Как то есть хорошо?! — крикнул он так грозно, что у любого из наших, затаивших дыхание там, у приоткрытых дверей, дрогнула бы душа.
Но у Неслезкина, дрожал он или не дрожал, был только холодный и равнодушный голос, давно им приобретенный.
— Да-да… нехорошо… оговорился…
— Так кто же виновен? Разве вы не знаете? — торопливо и в помощь, обгоняя генерала, спросил один из полковников.
— Знаете… они такие молодые, — сказал Неслезкин.
— Кто? Кто все-таки?
— Совсем молодые…
— Кто? Конкретно?.. Фамилии? — любезно помогал полковник косноязычному начальнику лаборатории.
— Их двое… молодые ребята, — продолжал свое Неслезкин. Он будто не понимал, он будто жаловался и призывал этих людей посочувствовать ему: уж очень они молоды, просто беда, как молоды! Вот, дескать, принимай на работу таких юнцов… Когда он сказал «двое», я почувствовал, что сигарета прилипла, присохла к моим губам: вспомнилась разом та ночь, вспомнились цифры и смех, оладьи и подписи «Белов», «Князеградский» в нижних углах расчетных листов.
