Спецкор не выдержал… И через десять минут, растопырив длинные руки и худые ноги, писатель проползал под бильярдом.
Наконец небо очистилось. Еще при выезде из города Лютров заметил голубые просветы между облаками, а когда подъезжал к базе, Чернорай выруливал на старт.
По всей километровой линии рулежной полосы плечом к плечу стояли люди. И хотя давно прошли те времена, когда новый самолет мог попросту не взлететь, первый вылет по сей день таит нечто, вызывающее тревогу. И чем дольше тянутся приготовления, тем сильнее беспокойство в душах людей.
Слева от застывшего на стартовой площадке лайнера стоял «ЗИЛ» Главного. Соколов мерил шагами кромку бетона, не поднимая головы, выслушивал ведущих инженеров КБ и летной базы, коротко говорил что-то, изредка вскидывая глаза на собеседника.
Когда Чернорай доложил о готовности и об этом передали Главному, тот сел в автомобиль, и шофер ходко покатил вперед, по непомерно широкой для «ЗИЛа» взлетной полосе. Все свои самолеты Главный провожал в первый полет у места отрыва от земли.
Долотов уже с полчаса утюжил небо над летным полем. На кромках лишенных стекол иллюминаторов его самолета свистел воздух: в отверстия, как в бойницы, фотографы и кинооператоры нацелили свою глазастую технику. Дождавшись, когда Долотов вышел на прямую к месту старта, Чернорай вывел двигатели на взлетный режим и снял корабль с тормозов.
Люди затаили дыхание. Теперь лайнер будет бежать, пока не взлетит. Время разбега отсчитывалось ударами сердец, и с каждым ударом сердце каждого словно увеличивалось в объеме. Магия рождения самолета никого не оставляет равнодушным, независимо от степени причастности к его созданию. Да и как ее измерить, эту степень?
«Наш!» — это и общая награда, и общее звание, и общее достоинство, и одинаковый для всех хмельной вкус радости.
Наблюдая за разбегом, Лютров испытывал чувство, похожее на страх и знакомое мотогонщикам, оказавшимся на заднем сиденье мотоцикла.
Оторвалось от земли колесо передней стойки шасси, острое окончание фюзеляжа подалось в небо. И вслед за тем последовало как бы прощальное касание бетона многоколесными тележками основного шасси. Уже в воздухе, но еще не в небе, лайнер обрушивает на Главного и всех, кто стоит рядом, победный рев четырех двигателей.
На дрожащих от волнения губах Соколова проскользнула, прячась в глубоких складках щек, растроганная улыбка. От сострадания к этой улыбке, вызванной, может быть, последней радостью великого инженера, у Лютрова перехватило дыхание.
После трех проходов над летной базой Чернорай старательно посадил машину и зарулил на стоянку.
Напряжение ожидания перешло в открытую радость. Экипаж сходил по трапу навстречу улыбкам, рукоплесканиям: победа десятков тысяч людей сделала четверых из них триумфаторами.
Чернорай не показался Лютрову взволнованным — ни когда его подбрасывали над головами, ни когда его истово целовал Старик, ни когда он отвечал на вопросы разгоряченных журналистов, ни на коротком разборе полета в кабинете начальника базы. Апартаменты Старика превратили в банкетный зал.
Торжественное застолье началось сдержанно, театрально, а закончилось весело и бестолково. Говорились речи, тосты, от поцелуев у Чернорая вспухли губы. Все ждали, когда избранный тамадой Боровский даст слово Гаю, сидевшему справа от Лютрова. Шеф-пилот умел говорить так, что все сказанное им запоминалось.
И вот Гай поднялся. Костюм цвета мокрой золы с красной искоркой, тускло-красный галстук. Красивое лицо его было серьезно и спокойно, он уже знал, что скажет, и все, глядя на него, смолкли, притих звон вилок.
— Этот год — как жизнь, — просто сказал Гай. — Начался он с проводов в последний путь четверых наших товарищей, наших друзей. Сегодня — большой праздник: Слава Чернорай вместе с нашими самыми молодыми ребятами Федей Радовым, Гришей Трофимовым и Колей Харебовым поднял в воздух самолет, которым мы можем гордиться. Это большой праздник. Но есть старый обычай: в день большого праздника выплескивать из бокалов часть вина, дабы поубавить себе удовольствия, потому что день твоей радости может совпасть с горем других. Этот обычай напоминает: не забывай о тех, кто не может разделить с тобой твоего веселья. Слава Чернорай и все сидящие здесь не обидятся на меня, если я в такой день приглашу помянуть тех, кто был рядом с нами и кого уже нет, кто никогда больше не придет на наши праздники: Георгия Димова, Сашу Миронова, Сергея Санина, Мишу Терского. Пусть каждый из нас выплеснет из себя чуточку праздника и вспомнит о них!
Выпили молча. А затем сидевший справа от Гая Костя Карауш, растроганный, поцеловал оратора.
— Люблю тебя, Гай! Умница!
Через час, когда вино и время ослабили напряжение от рвущегося наружу запаса слов, когда уехал Старик и его помощники, голоса за столиками стали вольными, разговоры потекли десятками самостоятельных ручейков.
Когда удалилось и базовское начальство, Костя принялся «давить» своим шумным косноязычием начальника бригады прочности деликатнейшего Бунима Лейбовича Шалита, к несчастью сидевшего рядом, справа от Кости.
И вот уже от его анекдотов смеется, закинув голову, Гай, утирает слезы Буним Лейбович, довольный хохочет Костя.
Механик Пал Петрович влюбленно глядит на тамаду и говорит что-то, не замечая, что его никто не слушает.
Рядом с ним улыбается собственным мыслям Козлевич. Они у него сейчас настолько хорошие, что от удовольствия он нет-нет да и принимается хлопать в ладоши, приговаривая на мотив: «Валенки, валенки, не подшиты, стареньки»:
— Ла-адушки, ла-адушки, где были, у бабушки!..
Если ему еще выпить, он станет генеральски строгим, начнет подходить к знакомым и незнакомым, говорить вступительно: «Ну!» и, не меняя выражения лица, плотно целоваться — как благодарить за службу.
Сидящий справа от него Долотов, судя по оживлению облепивших его молодых ребят из КБ, тоже «завелся». Замкнутый, необщительный, Долотов был человеком особых статей. Начать с того, что ему везло как заговоренному. Дважды кряду: сначала в экипаже испытателей серийного завода на «С-440» — машину затянуло в неуправляемый крен из-за чрезмерно заниженной скорости захода на посадку с остановленными на одной стороне двигателями, они «промазали» полосу и врезались в ограду летного поля; и во второй раз на этой же машине с Тер-Абрамяном во время вынужденной посадки на лес, — в обоих случаях летавший вторым летчиком Долотов был единственным, кто мог рассказать о случившемся сразу же после аварии. Исход же аварии первого предсерийного «С-14», у которого во время захода на посадку внезапно остановились двигатели, выглядел неправдоподобно: упавшая машина разломилась надвое, а между тем никто из экипажа не пострадал. Вел самолет Долотов. На его счету значилось первое поражение воздушной цели истребителем-перехватчиком ракетной атакой «в лоб»; он поднимал «С-14», испытывал стартующие под крыльями самолета-носителя крылатые ракеты… Но никакие происшествия и никакие работы не делали его разговорчивее, ничего не меняли в складе характера. То малое, что было известно о нем, не позволяло составить сколько-нибудь законченного представления о его прошлом. Говорили о тяжелом детстве парня, об эвакуации из Ленинграда детского дома, где он рос, о бомбежке эшелона с детьми под Ярославлем, о лице фашистского летчика, увиденного Долотовым в открытом фонаре «Ю-88», когда тот уходил от земли, оглядывая результаты очередной атаки беззащитного эшелона. Все это, видимо, особым образом вылепило характер Долотова, наделив парня проницательным и беспощадным умом. Летавших с ним Долотов удивлял настойчивостью, с какой добивался безукоризненного выполнения указанных в задании полетных режимов. Грубоватые остроты Кости Карауша обходили Долотова стороной, не иначе одессит имел случай убедиться, что шутить с этим парнем накладно.
Жена Долотова была дочерью прославленного аса второй мировой войны, командира авиаполка на востоке, в котором после училища служил Долотов. Его знакомству с будущей женой как-то способствовало то, что в учебном бою Долотов одолел аса на своем «МИГ-15».
Лютров, Гай-Самари, Санин, Костя Карауш и в особенности Извольский, которого Долотов уважительно называл по имени-отчеству — Виктор Захарович, — все они, каждый по-своему, любили Долотова, но не пытались навязать ему свое общество. Отчего-то не казалось странным, что на работе у него нет близких друзей. Будучи безупречным работником, Долотов оставался «человеком в себе» в отношении тех преходящих событий дня, о которых принято перекинуться словом в свободную минуту. О его отношении к Гаю Лютров узнал случайно, будучи во второй кабине нового истребителя-спарки. На правах летчика-инспектора Долотов выпускал его на облетанной им машине. Они заканчивали обязательный часовой полет, в котором выпускаемый проделывает все предложенные инспектором маневры. Лютров посадил спарку в самом начале большой полосы и почувствовал, что Долотов взял управление.
