дико…
Тогда пожалел Ирину, запомнил ее тревожные слова. И всегда их вспоминал, когда видел Ирину с Владимиром.
2
Исполнять обязанности депутата пришлось Илье скоро. Как-то вечером к Марье Антоновне явилась соседка Полина Макарова, у которой нередко засиживался Андрей Зыков за рюмкой водки, и повела разговор о переселении с Отводов.
— Это как же будет делаться, Илья Федорович, объясните мне, — обратилась она к Зыкову. — Вот, допустим, у нас с Семеном хибара незавидная, вы у нас бывали. Так нам равную по площади дадут или как?
— А какую тебе надо? — отвечала за Илью Марья Антоновна. — Неуж трехкомнатную?
— Ну, Марья, мы тоже люди, — упорствовала Макарова, прикладывая руки к груди. Ее круглое лицо, синело от возбуждения. — Трехкомнатную не трехкомнатную, а двух для нашей семьи как раз…
— Кто же вам на двух человек хоромы отпустит? — спросил Илья, подойдя к соседке. — Тебе девять квадратов, Семену девять — восемнадцать, однокомнатная секция. Дадут вам ее — и живите…
— А еслив у нас детки будут?
— Когда будут, тогда Семен заявление в шахтком подаст…
— Не по-соседски вы рассуждаете, Илья Федорович, — заюлила Макариха. — Я вот прошлый раз с вашим Андреем разговаривала, он обещал: брат, мол, для соседей все сделает, а вы, я смотрю, о соседях теперь и не думаете…
— Ты, Полина, наговоришь тоже, — вступилась за мужа Марья Антоновна. — Как же ему для соседей только делать? А другие что скажут?
Макарова ушла с обидой, а Илье Федоровичу еще раз пришлось попотеть над переселенческой проблемой.
Люди есть люди, у каждого свое. Потянулись они к новому депутату: кто с жалобой, кто с предложением, кто с хитрыми мыслями.
Пришел один — дядя Вася Муравьев, с дальней окраинской улицы, пенсионер. Усы вразлет, в кудрявых волосах седина, роста гвардейского, остановился на пороге, спросил разрешения войти.
— Проходите, проходите, — выбежала из комнаты Марья Антоновна, каблучками тук-тук.
Дядя Вася прошел, сел к столу, пригладил разлетные усы.
— Я, сынки, вот с чем, — начал он приятным, песенным голосом. — Поскольку вы тутошняя наша Советская власть, я обращаюсь к вам со своей и старухиной заботой. Жить нам в каменном доме несподручно. Похлопочите нам плановую усадьбу да машину какую дайте, я сам свой домишко перевезу и построю. Для всех это дело полезное: у вас квартира освободится, а для нас — житье привычное, на вольном воздухе.
Приятно от такого разговора. Илья улыбается, обещает крепко помочь. А между тем смотришь — еще один посетитель. На этот раз худой мужчина с острым подбородком и темными редкими оспинами. Слово скажет — кашлянет, еще слово — еще раз кашлянет; тоже переселенческие заботы.
— У меня, кхе-кхе, теща, кхе-кхе, живет… Ей семьдесят лет, но еще сподвижна бабка. А потом, еще тещина дочка с мужем. Два сынка в росту, женить вот надо. Так что я прошу своего депутата замолвить за меня словечко где полагается, чтоб каждый из моих сродственников жилплощадь получил отдельную. В другом случае я на переезд не согласный. Буду жить до тех пор, пока под землю не провалюсь, когда вы там пустот наделаете, кхе-кхе…
— Дом у вас большой? — Илья с добросовестным вопросом.
— Дом, кхе-кхе, у меня середний, спаленка и гостина.
— Где же семья помещается?
— В пристроечке, на веранде утепленной. Кто где уместится. Я сродственников не обижаю, всех к себе подобрал.
От такого посетителя горчит у Ильи на душе. Ничего не обещает ему, провожать идет неохотно, возвратясь в дом, жалуется Марье Антоновне:
— Видишь, какой проныра. Родственников пригрел. Чтобы каждому квартиру достать. Хитра лиса, да ведь и заяц прыток…
Но особенно много неурядиц и жалоб было Илье Федоровичу по семейным вопросам. В первую неделю голова у Зыкова пошла кругом: там мужик буйствует пьяный, в другом месте, а до этого все казалось — тишь да благодать. Сам выросший в мирной семье, Илья не любил всякого хулиганства, а укротить словами это дело в считанные дни, понял, нельзя. Потому ходил на прием к председателю исполкома Соловьеву, просил соответствующих полномочий, чтобы штраф налагать на дебоширов, но Соловьев посмеялся только и отказал. Осталось памятью от этого посещения Андрюшкино подначиванье:
— Наш Илюшка под итальянцев работает… это у них там премьеры у президента полномочий просят, чтобы демонстрации разгонять…
3
Конечно, Илье Зыкову льстило бывать на сессии горсовета вместе с другими лучшими работниками города. Об иных он слышал — известные люди, слава за ними тянется по двадцать и более лет.
Были и другие, моложе, проще. Илья Федорович познакомился с токарем рудоремонтного завода Валерием Соснихиным, выбранным в горсовет вторично. Соснихину работа в Совете была не новой, и он охотно делился своими знаниями с Ильей Федоровичем.
После сессии Зыков невольно думал о себе и своих обязанностях. За несколько дней перед ним раздвинулся мир, и он почувствовал ясно и просто, что в этом мире недостаточно уметь отремонтировать машину и сделать за смену наибольшее количество ходок: в этом мире будет пусто и тихо, если думать только о своем доме, о родных и близких. Ему доверили дела города, и он обязан смотреть выше и дальше, и ему уже казалось, будто он умел смотреть выше и дальше, и вся его жизнь наполнилась новой сладостью и суетой заметно и незаметно для него самого.
— Быстро освоился, — бывало, говорил Владимир, когда Илья Федорович делился с ним и с Ириной заветными думками. — Ну, да ведь ты наш, зыковский…
Ирина с Владимиром вечером засиживались у Ильи Федоровича: Ирина готовилась здесь к завтрашним урокам, а Владимир читал на диване, но читал невнимательно, беспрестанно елозил по накрахмаленному диванному чехлу, мял его и получал выговоры от хозяйки:
— Чего как на гвоздях? Мне за тобой некогда прибираться. Сел — так сиди.
Илья Федорович наблюдал за Ириной и братом, и в иные минуты ему казалось, что оба они безмерно счастливы, когда вдруг, неизвестно с чего, принимались смеяться. Но в другие дни было тягостно на них смотреть, не верилось, что между ними что-то есть, так невнимательны и далеки они были друг другу. Особенно Ирина. Она совершенно холодела лицом, освещенная в углу слабым светом торшера, и сидела, углубясь в себя, решая одной ей известные вопросы.
— Чего ей не думать? Ей думать надо, — успокаивала мужа Марья Антоновна поздно вечером, когда оставались одни. — Она ведь, Ирина, все считала, что жизнь тяп-ляп. Начитайся разумных книжек и живи-поживай…
— Для чего ты такое говоришь, Машенька? — возражал мягко Илья Федорович и смотрел на жену. — Одно с другим совершенно не вяжется.
— У тебя не вяжется, а у меня вяжется. — Марья Антоновна садилась напротив мужа и рассуждала: — Подумай своей
