Война застала Владимира Александровича Рудного, репортера «Вечерней Москвы», в Прибалтике, прервала его командировку. Вместо того чтобы возвратиться в Москву, Рудный в первый же день явился в политуправление Краснознаменного Балтийского флота — ПУбалт — и был, как значилось в его удостоверении, «зачислен в КБФ 22 июня 1941 года» в качестве писателя-корреспондента.
Что привело его на Ханко — вечная журналистская жажда нового, необычного материала? Да, наверно. Но, как выяснилось позже, намерения его шли дальше публикации нескольких очерков о героях Гангута. С дотошностью историка Рудный изучал в штабе базы общую обстановку, ход боевых действий. Побывал всюду — у пехотинцев на переднем крае, у десантников на островах, у летчиков, артиллеристов, катерников. Человек с тихим голосом и штатскими манерами располагал к себе людей, его близорукие глаза умели видеть, его блокнот распухал от записей.
По нескольку дней он не бывал в редакции, потом возвращался, снимал лукьяновский ремень с наганом, полевую сумку и фотоаппарат, вынимал из кармана завернутую в носовой платок «лимонку» — подарок кого-то из десантников гранинского отряда. Звонков и Ананьин ревниво выспрашивали у него — где был, каким интересным материалом разжился? Рудный вежливо улыбался, помалкивал. Предпочитал сам слушать. Сражался с Шалимовым в шашки. Потом, забившись в какой-нибудь закуток подвала, рылся в блокнотах, разбирал свои записи…
Так легли первые торопливые строки, которые вскоре — год спустя — развернулись в документальную книгу «Непобежденный Гангут», а позже — после войны — отлились в роман «Гангутцы», увековечивший оборону Ханко.
Думаю, что именно тогда, в октябрьские дни на Гангуте, Рудный как писатель обрел свою тему, исчерпывающе выраженную в названии одной из его книг — «Действующий флот».
Флот стал не только его темой, но и семьей, и судьбой. После Ханко Рудный, уже будучи спецкором «Красного флота», побывал и на Баренцевом, и на Черном и Азовском морях. Было у него особое пристрастие — далекие фланги гигантского фронта, острова и полуострова, где приходилось особенно трудно, — Рыбачий, Тамань, Кинбурнская коса… Но (да простится мне высокий стиль) сердце его раз и навсегда было отдано Гангуту.
Гангут имел своего художника, своего поэта. Он заполучил и своего летописца. Вот уже сколько — почти три десятка лет прошло, «Гангутцы» выдержали семь изданий, а Владимир Рудный продолжает поиск. Ветераны Ханко пишут ему со всех концов страны, звонят, наезжают. Писатель сопоставляет разные точки зрения ветеранов, уточняет факты, и нет для него большей радости, чем установление истины о том или ином событии войны, выявление еще одной сложной судьбы, превращение легенды в неопровержимый факт.
Поиск героя? Да, конечно. Но выделить одного, главного героя в книгах Рудного трудно, ибо, как пишет он, «нет на флоте изолированных друг от друга судеб, и жизнь каждого моряка… сплетена с жизнями других в такой тесный клубок, что нити этого клубка сплочены, как в добром манильском канате. Станешь говорить об одной истории, а она тянет другую, не менее примечательную, чем главная».
Вот эта «цепная реакция» человеческих судеб — характерная черта творчества Рудного.
Первым произведением Рудного, которое мы прочли, было известное письмо защитников Ханко защитникам Москвы — оно широко обсуждалось в гарнизоне, а затем, 2 ноября, было опубликовано в «Правде». Это письмо теперь принадлежит истории — так же как и ответ защитников Москвы. Ответное письмо москвичей было принято по радио Гришей Сыроватко, и я помню: он был взволнован до слез, когда передавал Лукьянову стопку исписанных листков. Да и верно, нельзя было без волнения читать такие строки: «Пройдут десятилетия, века пройдут, а человечество не забудет, как горстка храбрецов, патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооруженным до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского и минометного огня, презирая смерть во имя победы, являла пример невиданной отваги и героизма. Великая честь и бессмертная слава вам, герои Ханко! Ваш подвиг не только восхищает советских людей — он вдохновляет на новые подвиги, учит, как надо оборонять страну от жестокого врага, зовет к беспощадной борьбе с фашистским бешеным зверьем».
О Ханко заговорила центральная печать. И это произошло в те тревожные дни, когда внимание всей страны, всего мира было приковано к Москве, у стен которой шла тяжелая битва. «Правда» писала в передовой статье: «Мужественные защитники Ханко дерутся с таким героизмом, потому что они знают: с ними весь народ, с ними Родина, она в их сердцах, и сквозь туманы и штормы Балтики к ним идут, как электрические искры огромного напряжения, слова восхищения и привета. У этих людей нет ничего личного, они живут только Родиной, ее обороной, ее священными интересами. Этот доблестный, героический подвиг защитников полуострова Ханко в грандиозных масштабах должна повторить Москва!»
* * *
Наступили праздники. В газету шел официальный материал, не было обычной спешки, день 7 ноября выдался сравнительно спокойный. Но только не для Гриши Сыроватко. Всю ночь накануне он просидел у радиоприемника, записывая передачу доклада Сталина на торжественном заседании. В эфире было скверно — то и дело врывались голоса финских радиостанций, писк морзянки, разряды атмосферного электричества. Гриша нервничал, пытаясь отстраиваться от помех. Белых пятен пропусков было порядочно. При контрольной читке Грише удалось восстановить несколько пропусков. Утром началась повторная передача текста доклада, и снова забегал по бумаге быстрый карандаш Сыроватко.
К полудню Гриша, бледный и заросший черной щетиной, радостно-возбужденный, прибегает в подвал и вываливает на лукьяновский стол толстую кипу листков.
— Все принял! Ни одного пропуска!
— Молодец, Гриша, — говорит Лукьянов, просматривая рукопись. — Страницы все пронумерованы? Ладно, иди отдыхай.
Кандеров распределяет листки между наборщиками и сам становится к реалу.
Люблю смотреть, как работают наборщики: руки как бы летают над кассой, пальцы ловко выхватывают из ее ячеек литеру за литерой, справа налево укладывается в верстатку строка за строкой.
Сыроватко едва не валится с ног от усталости. Но возбуждение еще не отпустило его, и, вместо того чтобы завалиться спать, Гриша слоняется по подвалу и рассказывает всем, какие жуткие были помехи и как он все-таки сумел восстановить пропуски.
Сырые оттиски с набранными кусками доклада вычитываем всей редакцией. Сегодня у Коли Карапыша полно добровольных помощников, подчитчиков: всем хочется поскорее прочесть доклад. Только и разговоров, что о докладе: Отечественная война… истребить оккупантов всех до единого… гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается…
Остаток дня, не заполненный работой, необычно долог. И тих. Артиллерия и та работает сегодня лениво, с прохладцей. Сеется медленный снежок на черные пожарища Ганге.
Мы возвращаемся с ужина. Коля Иващенко не ужинал с нами в СНиСе, уходил куда-то. Теперь он с заговорщицким видом шепчется с Шалимовым, Шпульниковым. Ясно, ясно: назревает выпивка. Хоть и война, а все-таки праздник…
Прежде, до аренды, наш подвал служил каталажкой для несознательных финских граждан — об этом свидетельствуют крохотные каморки с крепкими дверями. В одной из каморок затевается теперь огненное действо, а проще говоря — жженка.
Не знаю, кому из интендантов пришло в голову добавлять в технический спирт бензин — чтобы спирт, так сказать, был негоден к употреблению внутрь. Вот этой неприятной смесью разжился Иващенко, у которого всюду полно дружков. Теперь он выливает смесь, именуемую также бензоконьяком, в большую миску и поджигает ее. Адским синим пламенем горит бензин, сложный запах наполняет каморку.
— Хватит, — говорит Ленька Шалимов. — Спирт выгорит.
— Не выгорит. — Главный жрец огненного действа Иващенко бдительно следит за процессом горения. — Я ему выгорю!..
— Как же не выгорит? — волнуется Шалимов. — Смотри, как уровень понизился. Гаси!
— Чего гаси, чего гаси! — Вспыльчивый Иващенко устремляет на него взгляд, исполненный негодования. — На бушлат, гаси и пей, туды его мать, а я посмотрю, как тебя вывернет наизнанку.
Шалимов умолкает. Мне кажется, что погасший длинный окурок, приклеенный к его нижней губе, сам собой загорается в атмосфере, насыщенной горючими веществами.
Наконец в один ему понятный миг Иващенко хлопает бушлатом по жженке, сбивает пламя. Бензин гаснет неохотно, что же до спирта, то кто его знает, горел он или нет и сколько его осталось. Жалко, конечно, если горел, — можно понять Леньку.
Жженка остывает. Тут — очень вовремя — появляется Миша Дудин. Он тоже не ужинал в СНиСе, а вид у него сытый, толстая нижняя губа лоснится от жира.
