Жженка остывает. Тут — очень вовремя — появляется Миша Дудин. Он тоже не ужинал в СНиСе, а вид у него сытый, толстая нижняя губа лоснится от жира.
— Чтó — «спикировал»? — спрашиваю я.
— Ага, — ухмыляется Миша и нарочно не вытирает губ, чтобы поддразнить нас. Ну, ясно, ходил с Борис Иванычем в штабную командирскую кают-компанию, куда рядовым соваться не положено, перехватил там незаконный ужин.
Разливать жженку по кружкам Иващенко доверяет Ване Шпульникову, у которого верный глаз.
— Выпьем, братцы, пока тут, — веселится Дудин после нескудного ужина. — На том свете не дадут. Ну, а если и дадут, то выпьем там и выпьем тут. Лей ровно, Иван Евдокимович, душа моя, Иоганн Себастьян Шпульников-Бах…
Вот и хватили мы жженки в честь праздника. Пить ее тошнехонько, с души воротит от бензинового неистребимого духа — надо сделать усилие, чтобы не пошло обратно.
Мы перекочевываем в редакционную комнату. Голова немного туманится, на душе легко, вокруг — друзья-товарищи. В общем — хорошо, жить можно…
— Эх, братцы, — вздыхает Дудин, — а у нас в Иванове…
— Бабы чахоточные, — со смехом заканчивает Пророков.
— Кого сделать в шашки? — возглашает Шалимов, которому после отъезда Рудного недостает партнера по плечу.
Приходит редактор. Кто-то из наборщиков приносит по его просьбе гитару. Аркадий Ефимович Эдельштейн склоняет черноволосую голову к гитарному грифу, тихонько берет аккорды, потом начинает негромко, задумчиво:
Снова годовщина,
Три любимых сына
Не стучатся у ворот…
Голос у редактора приятный, и гитара ладно вторит ему, ненавязчиво.
Только шлют телеграммы:
Как живут папа с мамой,
Как они встречают Новый год?..
Странное, томительное охватывает меня настроение. Снова годовщина, думаю я. И как же она непохожа на прошлогоднюю! Ну и годик прошел — в него уложилось столько нового, всякого, сколько не было у меня за восемнадцать предыдущих лет. А что еще ждет впереди? Не стоит об этом думать. Все равно будет совсем не то, что предполагаешь. Думали мы со Славкой Спицыным не разлучаться всю службу — а где сейчас Славка? Как встречает праздник, да и жив ли?.. Думал я, что дошагаю с лопатой на плече рядом с Лолием до самой его демобилизации, — а вот не видел его ни разу с того лесного пожара.
Ах, нехорошо, никак не выберусь в свой батальон. Редакционные задания обходят его стороной. Оно, конечно, для газеты не очень интересно писать, как Агапкин и Рзаев копают землю и засыпают щебнем воронки на дороге…
Правда, теперь я знаю, что делал на Ханко мой батальон, — строил железнодорожную ветку для тяжелых транспортеров, для батарей Жилина и Волновского. А ведь дальнобойные орудия этих батарей — главная сила, основа боевой мощи Гангута… Где расположен батальон — тоже знаю теперь, видел на карте. Накануне праздника редактор поручил мне взять материал у одного пожилого командира, участника революционных событий на Балтике в семнадцатом году. Я пришел к нему на КП базы — это был целый подземный городок, поразивший меня паровым отоплением, — пришел к нему в «каюту» и прилип к крупномасштабной карте Ханко, висевшей на переборке. Насилу оторвался… Тверминнэ — так назывался поселок на юго-восточной оконечности полуострова, где стоял батальон. И такое же название носила бухта, побережье которой мы изрыли траншеями, опутали проволокой, укрепили дзотами. «Тверминнэ» — нечто твердое, надежное слышалось в этом слове.
Надо, непременно надо вырваться в батальон, проведать ребят. Попрошусь туда после праздника…
Тихонько звенит в подвале гитара. Теперь — другая песня:
Часы пока идут, и маятник качается,
И стрелочки бегут, и все как полагается…
Не будь войны, Лолий сейчас готовился бы к долгожданной демобилизации. А может, уехал бы уже в Москву, в театральное свое училище. Хорошим он будет актером, Лолий. Только вот — когда?
Не стоит загадывать…
Что-то наш редактор совсем загрустил над гитарой. Мы подтягиваем ему, как умеем: «Ты вахту не должен, не смеешь бросать, механик тобой недоволен…» Со слов всеведущего Шалимова я знаю, что у редактора в Ленинграде семья — жена и две маленькие дочки. Тоскует, видно, по ним Аркадий Ефимович, тревожится. Трудно на войне семьянину…
Василий Петрович Войтович тоже сегодня какой-то расклеенный. Не трудится, как обычно, над очередным очерком, подпер кулаком многодумную голову, пригорюнился. На его столе среди раскиданных бумаг Ленька Шалимов на днях, разыскивая какое-то военкоровское письмо, обнаружил листок с начатым стихотворением. Там все было сплошь перечеркнуто, но все же мы разобрали: «Волос твоих черных угли на подушку легли…» Посмеялись мы тогда. А в общем-то нисколько не смешно. И разбирать его каракули не следовало: для себя ведь сочинял человек…
* * *
Перенестись бы сейчас в Ленинград! В последнем письме Лида писала, что очень занята в МПВО на дежурствах. Вот сейчас, в эту минуту, — что она делает? Стоит под дождичком, дежурит у университетских ворот?.. Наверно, там снег уже выпал, припорошил набережную и темные линии Васильевского острова. Под дождем или снегом — ладно. Лишь бы не под бомбами…
Раньше Лида жила в общежитии на улице Добролюбова — огромном домище, начиненном студентами. И комната у нее была большая, на восемь коек. А прошлой осенью, как раз перед моим уходом в армию, ее перевели в облупленный двухэтажный домик в университетском дворе — там было аспирантское общежитие — и поселили в крохотной комнатке вдвоем с Ниной, хроменькой девушкой откуда-то из Средней Азии. Нине присылали в посылках крупные яблоки — сочные, вкусные. Будущую встречу с Лидой я представлял себе так: бегу по мокрому булыжнику двора, перед дверью на секунду перевожу дыхание, стучу и — с порога, вздернув руку к виску: «Разрешите доложить: прибыл на свидание!» Но теперь я уж и не знаю, когда и где мы свидимся…
Ах, да не надо, не надо загадывать…
Долго тянется праздничный вечер, но вот и он приходит к концу. Кажется, ребята добавили малость бензоконьяку или еще чего-то пахучего. Мне это уже не лезет в глотку. И без того — закуриваешь самокрутку и опасаешься, как бы не вспыхнуть синим пламенем.
Утихает редакционный подвал. Мне не спится. Ворочаюсь, ворочаюсь на койке, потом выхожу по нужде. В коридорчике, освещенном подслеповатой лампочкой, пусто. Только у подпорки, обняв ее и прижавшись щекой, стоит пьяненький Василий Петрович. Глаза его закрыты, на лице блуждает улыбка. Он бормочет: «М-м-манипуляция…» С моей помощью он отрывается от подпорки и, продолжая бормотать и улыбаться, отправляется спать.
* * *
Море вокруг Ханко усеяно островками, гранитными скалами, отмелями. Группа островов как бы нависает над западным побережьем Гангута, прикрывает подступы к нему с моря, с финского материкового берега. Не случайно эти скалистые необитаемые островки, поросшие сосняком, стали в июле и августе ареной ожесточенных боев: финны стремились превратить их в плацдарм для наступления на полуостров. Командование базы вовремя разгадало замысел противника и предприняло решительные действия для укрепления уязвимого фланга. Десантный отряд, сформированный капитаном Граниным, отбросил финнов, захватил важные для обороны острова и, выстояв под яростным огнем и отбив контрдесанты, укрепился на них.
В первые месяцы войны Гангут был единственным участком огромного фронта, который не только не знал отступления, но и наступал.
После Октябрьских праздников я отправился по заданию редакции на острова западного фланга. Катер, стуча стареньким керосиновым движком, побежал к острову Хорсен, на котором находился КП десантного отряда. Ночь была холодная, безлунная, где-то впереди возникали туманные пятна ракет, где-то работал пулемет. По скользкой от наледи тропинке мы поднялись от маленького причала на высокий скалистый берег Хорсена и пошли на КП. Глухо шумели над головой невидимые кроны сосен, и я никак не мог отделаться от ощущения, что этот остров, затерянный в сумрачных шхерах, необитаем, еще не открыт людьми.
И вдруг — вырубленная в скале землянка, разделенная на узкие отсеки, добротная, обшитая фанерой, в ярком свете аккумуляторных ламп. Это — КП. Я представился капитану Тудеру, недавно сменившему Гранина на посту командира отряда, и комиссару Степану Александровичу Томилову.
— Новенький, что ли? — спросил Томилов. — Тут много ваших щелкоперов побывало, а тебя я вроде еще не видел.
Добродушная улыбка нейтрализовала обидное словцо «щелкоперы».
— Вот что, — продолжал Томилов, — Пойди-ка в первую роту. Алексей Иванович, — кивнул он на сидевшего с ним рядом молодого политрука, — устроит тебя на ночлег, а завтра познакомит со своими людьми. А потом придешь ко мне, поговорим. Решено?
