Но Дядя Миша без колебания отверг и эту просьбу:
— Мы могли бы вооружить тебя всем, до пулемета включительно, но это не нужно. Риск оправдывается достигаемой пользой.
Доктор подумал и согласился.
В других отношениях Дядя Миша был щедр.
— Из немецких трофеев что хочешь выбрать — пожалуйста, не стесняйся. Вчера целую машину доставили. Вон ящик лежит: думали — шоколад, а оказались игральные карты…
К вечеру следующего дня страдания Ульяны Ивановны стали неописуемы.
Они рассеялись лишь когда сам доктор Великанов, живой и невредимый, и даже веселый, с помощью того же Саньки-Телефона переступил порог хаты.
Однако свою радость Ульяна Ивановна искусно скрыла под маской хозяйственной хлопотливости.
— Вернулись, Арсений Васильевич? Снимайте сапоги, я просушу их, да к печке присаживайтесь. Сейчас дровец подкину, щец разогрею.
— Я сыт, Ульяна Ивановна. Нынче меня трофейным обедом кормили.
— Не дело, батюшка, всякую гадость есть.
— А ведь я подарок вам принес, Ульяна Ивановна, — проговорил доктор.
Ульяна Ивановна не поверила глазам — в ее руках оказались карты. Но она слишком хорошо помнила взгляд доктора, поразивший ее в немецкой комендатуре, чтобы открыто выразить свою радость.
— Хорошие карты! — сказала она. — Вроде атласные. Только валеты и дамы чудные, не разберешь сразу — мужик или баба.
— Привыкнете, Ульяна Ивановна, — сказал доктор. — А теперь погадайте-ка на меня разок…
«Ой, смеется!» — опасливо подумала Ульяна Ивановна.
— Только уж по всем правилам. Давайте я сниму.
Будь Ульяна Ивановна не так озадачена, она, конечно, заметила бы проделанную доктором небольшую манипуляцию с карточной колодой.
Ничего не подозревая, она не без торжественности приступила к гаданию.
— Что было? Были у вас, Арсений Васильевич, червонные хлопоты и собственный разговор с бубновым королем.
— Правильно, Ульяна Ивановна, — сказал доктор. — Червонных хлопот было порядком. Что же касается собственного разговора, то, насколько я себя помню, я никогда не вел чужих разговоров.
— Теперь — что будет? — продолжала Ульяна Ивановна. — Трефовая дама со своим интересом и вообще.
Ульяну Ивановну бросило в пот. Трефовая дама присоседилась к доктору Великанову так близко и с такими недвусмысленными намерениями, что истолкованию вслух это подлежать не могло, — тем более, что женское общество, окружавшее доктора Великанова, было очень ограниченно.
Но доктор был любознателен.
— Ваши слова меня не удовлетворяют, Ульяна Ивановна, — сказал он. — Я хотел бы обстоятельнее выяснить свои взаимоотношения с трефовой дамой.
— Больная какая-нибудь, наверно, — вывернулась Ульяна Ивановна.
— Допустим…
— Теперь для дома, Арсений Васильевич… Для дома — ранняя дорога и денежный интерес от военного человека.
— Уточнить это странное обстоятельство нельзя? — спросил доктор.
— Не могу. Карты всех подробностей открыть не могут.
— Нет, уж если гадать, то чтобы достоверно!
«Ой, смеется!» — снова подумала Ульяна Ивановна и посмотрела на доктора. Но взгляд его был прям и честен.
— Для сердца… — голос Ульяны Ивановны вдруг прервался.
Если бы на сердце доктора Великанова свалились все зловещие пики во главе со страшным тузом, Ульяна Ивановна не была бы поражена так, как поразило ее появление некоей загадочной карты. Это был не туз, не король, не валет, а черт знает что, — какой-то шут гороховый.
Ульяна Ивановна посмотрела на доктора, потом на диковинную карту, потом снова на доктора.
Читатель, конечно, уже догадался, что на сердце доктора Великанова свалился подсунутый им джокер.
Ульяна Ивановна величественно поднялась из-за стола.
— Вот уж не ждала, батюшка Арсений Васильевич, что вы надо мной так посмеетесь, — произнесла она с дрожанием в голосе. — Не маленькая я, Арсений Васильевич, чтобы меня на смех дурочкой выставлять.
Сердце доктора Великанова дрогнуло. Правда, ему хотелось пошутить над Ульяной Ивановной, но обидеть ее… Даже и мысли такой не было.
Между тем Ульяна Ивановна, оставив на столе карты, молча приступила к приготовлению постели.
— Ульяна Ивановна! — сказал доктор.
— Что, Арсений Васильевич? — сухо ответила Ульяна Ивановна.
— Мне очень неприятно, что вы обиделись на меня. Уверяю вас, я вовсе не желал сделать вам неприятность. Если моя шутка вас обидела и вы склонны придать ей какое-то значение, то я…
Ульяна Ивановна достаточно знала доктора Великанова, чтобы понять, что он говорит серьезно, но сдаваться сразу ей не хотелось.
«Пусть его повертится теперь», — рассудила она и сказала:
— То что же, Арсений Васильевич?
— То я должен просить у вас прощения.
— Что же прощения просить, Арсений Васильевич? Не в прощении дело, а в том, что у вас ко мне уважения нет.
— Это неправда! — горячо опроверг Ульяну Ивановну доктор Великанов.
И эта горячность более, чем что-либо другое, умилостивила разгневанную сестру-хозяйку. Мир был заключен, и вечер закончился лекцией о джокере, впрочем, совсем короткой, ибо доктор Великанов эрудицией карточного игрока не обладал.
Приход Василия Степановича, то и дело исчезавшего теперь по вечерам, прервал беседу наших героев.
— Арсений Васильевич, Ульяна Ивановна! — таинственно проговорил он. — Прошу вас выйти на минутку в сени.
Доктор и сестра-хозяйка послушно последовали за ним.
— Слушайте! — сказал Василий Степанович, открывая дверь на улицу.
Некоторое время доктор Великанов и Ульяна Ивановна не слышали ничего, кроме шума ветра и стука дождевых капель. Потом, в минуту затишья, до них донесся очень далекий равномерный гул отдаленной канонады.
Плохо спалось в эту ночь Василию Степановичу и его квартирантам. И радость близкого освобождения, и тоска, и нетерпение одолевали их.
Утром доктор Великанов взял джокер, заклеил его листком белой бумаги и соорудил небольшой табель-календарь. Оставшиеся дни неволи были взяты на строгий учет.
Через несколько дней небо прояснилось и выпал первый снег.
Военная гроза проходила от Больших Полян стороной.
Далеко на запад, с севера и юга, продвинулась Красная Армия, а Большие Поляны точно забытыми остались.
Только после нового года дошла до них очередь.
В яркий, солнечный день перемерзший Санька-Телефон принес самые свежие новости:
— Наши кругом обходят. Вечером станцию Железняковскую взяли. Я сам вечером на дерево лазил, видел, как артиллерия бьет: так и сверкает кругом, так и сверкает…
Санька был прав. На другой день встревоженные немцы вывозили госпиталь. Собрался в путь и господин Ренке. Оставаться в селе, оказавшемся на самом дне «котла», ему не хотелось, но и уехать без разрешения начальства он боялся. То ли забыло о нем начальство, то ли случилось что-либо с проводом, но связь была прервана. После безрезультатных попыток вызвать кого-либо к телефону Ренке приказал подать машину. Несмотря на крайнюю спешку, он успел погрузить все, что считал нужным, а нужным он считал многое — даже виолончель, украденную из школьного оркестра.
Здесь произошел последний разговор обер-лейтенанта Ренке со старостой Яковом Черезовым, помогавшим ему грузить вещи и даже поджигать школу. Эти услуги господин Ренке принял как должное, но лишь только Яков Черезов сделал попытку сесть в кузов грузовика, Ренке крикнул:
— Протш!
— А как же я? — недоуменно спросил Черезов. — Неужто за мои труды здесь оставите?
— Протш! — повторил Ренке.
Когда же заведенная машина затарахтела и Яков Черезов попробовал все-таки ухватиться за ее борт, чтобы на ходу влезть в кузов, один из солдат ударил его прикладом по рукам. Пальцы разжались, и староста упал лицом в жесткий морозный снег.
С животным страхом глядя вслед удалявшейся машине, Яков Черезов не подозревал, что в эту минуту Ренке подарил ему лишних три часа жизни…
Если немецкое начальство, заторопившись, забыло об обер-лейтенанте Ренке, то не забыли о нем ни Дядя Миша, ни партизан Дуб. Там, где кончались огороды и начинался густой подлесок, украшенный спокойным белым инеем, машину остановил взрыв противотанковой гранаты.
Густав Ренке был еще жив и, лежа на снегу, пробовал достать пистолет, когда к нему верхом на Мазепе подъехал Дуб.
Старик был нетороплив и спокоен.
— Уехать думал? — сказал он, слезая с лошади. — А у меня разрешения спросил?
И Дуб занес над головой Ренке приклад карабина, казавшегося в его руках игрушечным детским ружьем.
Так бесславно закончился «путь одного немецкого героя».
Потом партизаны двинулись в село.
Что испытывал в это время Яков Черезов?
Некоторое время после отъезда немцев он метался по улицам, но укрыться ему было негде. Белизна погожего зимнего дня была безжалостна, и, куда бы ни шел, куда бы ни бежал Яков Черезов, он чувствовал, как следят за ним черные окна безмолвных домов.
