«Я становлюсь серой лошадкой», — подумал Вадим. Это его забавляло. Именно сейчас он отчетливо понял, зачем явился сюда, к служебному входу, зачем считал фонарные столбы, зачем стоит и не уходит… Это был другой мир. Это был антимир. Где никто не станет его преследовать принципиальными разговорами, упреками, жалостью, советами. Здесь он чувствовал себя умиротворенным наблюдателем, и эти маленькие подлости его только забавляли. Он видел их глупость и снисходительно их принимал, в этом антимире. Ибо его истинный мир был сложней и безжалостней.
— Хотите, пойдем в кино? — сказала она.
— Сейчас?!
— Ну да. Иначе я отправлюсь домой, — пригрозила Вероника.
И Вадим остро почувствовал, что не хочет расставаться с Вероникой. И не может расстаться. Что ему приятны ее разговоры, состоящие из каких-то прозрачных фраз, где слова теряют свою массу, превращаются в легкие воздушные шарики.
Он уже готов был согласиться пойти в кино, как вспомнил, что у него нет денег. В кармане всего лишь сорок копеек. Все из-за Борьки Гогуа, в суматохе с его «Изабеллой» забыл переложить в карман деньги.
— Знаете, у меня нет с собой денег.
— Как же так? — растерялась Вероника.
— Всего копеек сорок. И то случайно. Я забыл деньги.
— И у меня тоже… Двадцать копеек, — тихо призналась Вероника. Ее бледное, подсвечиваемое витриной лицо покраснело. А уши стали пунцовыми.
— Давайте погуляем. Поболтаем, — предложил Вадим. Он совершенно забыл, что у табачного киоска его ждет Ирина.
…Они свернули за угол. Небо, заключенное в кривые линии крыш, и длинная серая улица. Дома глазели друг на друга зажженными огнями. Шаги легко падали в тишину. Даже не верилось, что еще нет и половины десятого.
— Итак, вы были в Доме ученых, — проговорил Вадим.
— А вы не видели? — ответила Вероника.
— Нет, — произнес Вадим и подумал, что, возможно, и видел, мельком, да не узнал. Ведь не узнал же он ее прошлый раз в универмаге. А тогда в зале было столько интересных женщин.
— Знаете, с кем я была? С Никандровым. Вы с ним поругались из-за поэта.
Вадим приостановился, Вероника рассмеялась. Да-да, с Никандровым. Но Вадим был так поглощен спором, что не обратил на нее внимания, хотя она сидела рядом с Никандровым.
— Позвольте, ваша соседка сказала, что вы пошли с Сашей.
— Правильно. Она его называет Сашей, хотя Никандрову уже сорок один. Расстроились? — Вероника взяла за руку Вадима. У нее мягкие теплые пальцы. — Не стоит, уверяю.
— Конечно. Никандров — подонок, — проговорил Вадим.
— Неправда. Он глубоко несчастный человек, — горячо запротестовала Вероника. — У него неприятности в семье.
— У подобных людей неприятности могут быть только в семье, — отрезал Вадим.
— А вы злой-злой, — вдруг заключила Вероника. — Злой и недобрый человек.
Это было неожиданно и смешно. Идущий навстречу человек пропустил их и остановился, заинтересованный возгласом Вероники. Вадим обернулся и крикнул: «Кыш!» Человек поспешно наклонился, будто завязывая шнурок.
— Я недобрый?! Я, который подарил вам «туриста Семенова» за рубль десять. Так просто, не на день рождения…
Но шутка оказалась непонятой.
Вероника ускорила шаг и отвернулась от Вадима. Она приняла это за чистую монету. Или сделала вид.
Вадим расстроился. Ему не хотелось, чтобы на него обижались. Хотя бы сейчас.
— Ну, извините, Вероника. Я пошутил. Клянусь вам! Ну, хотите — станцую или спою. Честное слово, я пошутил. Не думал, что вы не понимаете шуток… Да бог с ним, с Семеновым.
— Вы меня проводите до остановки. — Она держала голову прямо и гордо.
«…Дура, дура. В квадрате. В кубе. В десятой степени. Бесконечная дура… Как я ее ненавижу», — Вадим в злом бессилии сжимал кулаки. Ему хотелось стукнуть ее. Рассмеяться ей в лицо. Показать, как он презирает эту ханжу. С длинным утиным носом и бесцветными глазами. С веснушками на птичьем лице…
Но какая-то сила тянула его за Вероникой. Заставляла извиняться и униженно просить о свидании.
— Ладно. Приходите пить чай. Только позвоните наперед, — милостиво разрешила Вероника.
Она чувствовала, какую власть взяла над Вадимом. И, как все ограниченные люди, не пыталась понять причину этой власти.
Скамья у табачного киоска пустовала. Не удивительно. Только сейчас Вадим почувствовал себя неловко. Там, возле универмага, ему было слишком хорошо, чтобы спешить расстаться с этим антимиром. Теперь он жалел, что пошел. Что так нелепо все получилось с Ириной. Правильно она сделала, что ушла… Все же их было тринадцать. Фонарных столбов. Не стоило искушать судьбу. Ровно тринадцать!
Старик киоскер разглядывал Вадима.
— Это вас ждала девушка? Как ваше имя? Вадим?! А ее? Вероника?! Ах, Ирина! Правильно, Ирина.
Старик открыл фанерную дверь и вынес бочонок «Изабеллы».
5
Бродский показывал квартиру. Каждому. Вначале прихожую, затем ванну, кухню, затем одну комнату и вторую.
— Серия 1–507, — пояснял он.
— Здесь мы поставим стиральную машину, — сообщала Рита.
— Я тут буду держать фотопринадлежности, — поправлял Бродский.
— Тогда вылетишь со своим увеличителем на улицу, — заявляла Рита.
Все знали, что у Бродского нет ни стиральной машины, ни увеличителя. Но главное — квартира. Остальное все приложится. Тесная кухня была завалена бутылками из-под вина, водки и лимонада. В углу «дремал» бочонок «Изабеллы». На него обращали больше внимания, чем на квартиру. Рита выпроваживала гостей из кухни: необходимо срочно приготовить еще салат. Она не ожидала, что ввалится такая орава. Человек тридцать, не меньше. Этот балбес Эдуард не мог все продумать, как взрослый мужчина. «Приходите». И наприходили. И магазины кругом уже закрыты. Хорошо, что мама привезла мясных консервов, а Вадим бочонок вина…
— Эдька! — Рита выглянула из кухни, не теряя доброй улыбки.
Эдуард покинул гостей и зашел на кухню.
Улыбка Риты стерлась:
— На кого ты похож? Несчастный алкоголик. Собралась вся Академия наук! Спустись к соседке, одолжи хотя бы хлеба!
— Никто не ест, все сыты, — возразил Эдуард. — Ну, ладно, ладно. Пойду.
Ему никого не приходилось развлекать. Развлекались сами. Как хотели. В основном, разговаривали.
Савицкий сидел у края пианино и монотонно постукивал пальцем по ноте «ля». Тихий писклявый звук расчленял общий фон на равные доли. Никто не обращал на это внимания. А сам Савицкий просматривал польский журнал и шевелил губами, пытаясь прочесть надписи…
Эдуард протискивался к дверям. Заметив Савицкого, он вспомнил о своих обязанностях хозяина дома. С максимальной предупредительностью, на которую был способен, Эдуард предложил Валентину Николаевичу пересесть на диван.
Савицкий вздрогнул. Ему казалось, что его не замечают. Ответив любезной гримасой, он остался сидеть рядом с пианино. Верхнее «ля» легонечко дребезжало в разноголосице комнаты…
Эдуард ожидал кого угодно, только не Савицкого. Тот пришел раньше всех, чуть ли не в шесть. В новом, довольно удачно сшитом костюме. Яркий синий галстук морщил воротничок сорочки. В руках Савицкий держал альбом пластинок. Бах, Вагнер, Барток…
Он помогал раздвигать стол. Приносил от соседей стулья, вилки, мелкие тарелочки, вытаскивал винные пробки. На протесты Эдуарда лишь улыбался неживой улыбкой и уверял, что испытывает удовольствие. Что он впервые в жизни присутствует на новоселье и ему интересно, как все получится.
«Неужели впервые?» — удивлялась Ритина мать.
«Представьте. За пятьдесят девять лет впервые, — отвечал Савицкий. И попытался смягчить неловкость: — Раньше новоселье было редким явлением. До войны».
Ритина мать — чуткая женщина. Она догадывалась — фраза, что после войны прошло много лет, будет чем-то неприятна Савицкому.
А Эдуарду неловко. Он чувствовал угрызение совести за то, что так и не смог разобраться в его установке, за то, что окрестил ее «миной», и вообще за все невнимание к Савицкому. «Черт бы его побрал совсем. Пришел. А меня будет тихо изводить раскаяние». Эдуард видел, как Савицкий сидит в стороне, напряженно прислушиваясь к разговору на диване…
Эдуард наклонился к Вадиму:
— Послушай, займи чем-нибудь Савицкого. Он тут самый древний. И мне неловко, не знаю почему.
Вадим подошел к Савицкому.
— Валентин Николаевич, и вы позволили Кирееву, разбираться в вашей установке? — шутливо произнес Вадим, подсаживаясь.
Савицкий рассмеялся:
— Я вам не рассказывал? Забавно! Киреев ничего в моих записях не понял. Страшно был недоволен моей неподготовленностью к Ученому совету… А я так боялся, признаюсь вам…
— Чего боялись?
— Что он обратит внимание на мой гидроксил. Правда, в тетрадке были всего две—три формулы. По ним и, сам папа римский бы ни о чем не догадался, а не то что ваш папа. — Савицкий расхохотался, неприятно обнажая десны.
