Да, это были они, многострадальные, натруженные руки Икима Вэкару. Что из того, что они, может, не очень красивы? Зато эти руки, такие вот, какими вы их видите, выкормили, выходили большую семью. Сколько дорог, сколько школ, сколько домов выстроено из камней, добытых этими руками, даже барышню со всей ее красотой, и нарядной кофточкой, и с туфлями на высоких каблуках выходили эти руки, за все они заплатили своей кровью, своим потом, своими многочисленными ссадинами.
— Бедный отец…
Михуцэ был искренне тронут. Он хотел тут же начать разговор о родительских подвигах, но Иким как-то из-под бровей посмотрел на него, и Михуцэ умолк.
Ветер утих, огромная серо-черная туча стала спускаться на село казалось, вот-вот обрушится на крыши.
Сидели тихо, поеживаясь, и молчали.
Наконец Марина не выдержала и спросила:
— Ну, отец, что же ты теперь скажешь?
Бесцветные старческие глаза Аники замерли. Девушка в нарядной кофточке быстро-быстро ласкала макушку Сэндуцэ, будто боялась, что он вот-вот заплачет. Несколько прохожих пожелали им доброго утра, но никто не ответил. Вдруг Иким поднял голову, метнув в кого-то невидимого острый взгляд, спросил сердито:
— А что мне сказать?
Бедная Зина, она не переносила ссор и сделала отчаянную попытку спасти положение.
— Как ты думаешь, отец, пойдет дождь? — пролепетала она скороговоркой.
В одно мгновение это всех заинтересовало, всем, казалось, крайне необходимо было знать, пойдет дождь или нет, а Иким казался тем единственным человеком, во власти которого была судьба погоды. Только он решал, быть дождю или нет.
— Дождь будет, — сказал Иким.
Это никому не понравилось, однако Иким сказал с такой уверенностью, что никто и не пытался переубедить его.
Помолчали. Марина неожиданно вздохнула:
— Когда меняется погода, у меня очень болят ноги. Все это лето мучилась, может, не поверите, но, ей-богу, все лето ходила калекой.
Иким посоветовал:
— Спиртом натри. Помогает.
Марина горько усмехнулась.
— Отец, всю кожу сожгла спиртом, да что толку?
Аника тяжело вздохнула — ведь Марина была ее дочкой.
— Бедняжка!..
Иоана сползла с каменной глыбы, подошла, ощупала ноги Марины. Сказала специально для Икима:
— У нее жуткий ревматизм.
Иким, казалось, не слышал, но через некоторое время сказал:
— Ничего, переживет.
Зина, которая была безучастна к разговору о ревматизме сестры, вдруг вспомнила:
— Отец, перестань ты со своим дождем! Мой Андрей начал перекрывать сарай. Что же будет, если польет дождь?
Бедная Аника попробовала заступиться:
— Иким, им надо перекрыть сарай.
Иоана добавила:
— Если пойдет дождь, сарай развалится.
— Будет дождь, — сказал Иким. Затем, помолчав, посоветовал дочери: — Ты передай Андрею — пусть раскрывает не все сразу. Сначала одну сторону перекроет, потом другую.
— Ну на это и у нас ума хватит, — сказала Зина разочарованно. — Я думала, чтобы, может, как-нибудь без дождя…
— Дождь будет.
Стало тихо. Обе старшие дочки сидели обиженные, обижен был и Сэндуцэ его уже больше не гладили, и он не понимал, чем, собственно, провинился. Все три сестры стали краешком глаза поглядывать на Михуцэ: в конце концов брат он им или не брат? А если брат, то как он может терпеть, когда его сестер обижают? Михуцэ закурил, закатал свои мокрые брюки и воинственно кинулся в бой:
— Отец, а если вместо дождя будет буря? Нужна эта буря мне, или вам, или, может, колхозу нужна?
Иоана сказала убежденно:
— Погибнут все сады в колхозе.
Заботы Аники были куда скромнее. Поглядев опасливо на свой садик, она сказала:
— Иким, и у нас есть несколько молодых саженцев. Ты ведь сам сажал их, поливал…
Иким молча встал, пошел в сад посмотреть саженцы. Все облегченно вздохнули — слава богу, наконец сдвинулся с места. Следили, как он хлопочет возле своих саженцев; были они щупленькие и жалкие — и листиков мало, и веточек мало, и земли было как-то мало для них.
Вернулся Иким огорченный. Угловатый, необтесанный лоб стал серым, землистым. Уселся на каменную глыбу и повторил коротко:
— Будет дождь.
— А если буря? — переспросил храбрый Михуцэ.
— Пусть будет буря, — неумолимо сказал Иким.
В эту минуту он стал для всех каким-то чужим, было и жалко и боязно его. Сам Иким, вероятно, тоже почувствовал свое одиночество и, может, для того, чтобы вернуть себе семью, а может, просто ради истины, сказал:
— А вы думаете, садам не нужны бури?
— Зачем они нужны? — поинтересовался Михуцэ.
Иким улыбнулся и, к великому удивлению всех, сказал тихим, ласковым голосом:
— Буря нужна для того, чтобы сады крепли. Она согнет их, попытается сломать, вырвать с корнем. А у деревьев, между прочим, тоже есть своя боль, своя память, свое соображение, и когда стихнут бури, они по ночам начнут сверлить землю корнями, уходя вглубь, чтобы выстоять на будущее…
— А если слабенькие деревья погибнут?
— Ну так что ж… На их место станут другие, покрепче. Так строится сад, и жизнь так строится.
В первый раз за этот день Иоана не улыбнулась. Сказала жалостливо, осенив себя крестным знамением:
— Какой жестокий, боже ты мой!..
— Он слишком стар, — сказала Марина.
— Третью ночь человек не спит, — попыталась оправдать его Аника.
— У него две контузии… — неизвестно зачем сказала Зина.
Только Михуцэ что-то долго медлил со своим мнением. Потом вздохнул:
— Это чистая правда, сестрички…
— Ты тоже за бурю?!
— Я за крепкий сад.
Он поднялся. Это была давнишняя мысль Михуцэ о жизни, только он ее не мог выразить. Теперь эта мысль ожила, у нее были кости, мясо, свое сердце. Михуцэ медленно пошел по своей тропинке и нес эту великую мысль, как несут маленького ребенка, а уж детей он умел носить — их у него был полон дом…
Тихо шепча, крестясь и подметая траву своей широкой цветастой юбкой, ушла Иоана. Никому не сказала «до свидания», никто не пожелал ей счастливого пути.
Оставшиеся сестры попробовали своими силами вернуть Икима к разговору о погоде, но ничего из этого не вышло. Беседа была окончена, Иким поднял из травы другую былинку, медленно стал жевать ее, и сестры ушли. Сэндуцэ, высоко подняв над головой кусок плэчинты, ушел за своей мамой.
Теперь они сидели втроем — отец, мать и дочка. Сидели, и неизвестно, зачем они сидели, раз уж все сказано, все решено. Вдруг из сада прибежал Сэндуцэ, не добежав, бросил недоеденный кусок плэчинты и побежал было назад, но Иким властно окликнул его. Мальчик робко подошел.
— Ты зачем бросил кусок?
— А я больше не хочу.
— Ну не хочешь, так надо было положить. Зачем швыряться хлебом?
Иким встал, подошел к мальчугану, спустил штанишки и, взяв хворостинку, огрел его несколько раз. Девушка в нарядной кофточке вся съежилась. Аника бросилась было выручать внука, но он уже бежал по саду, одной рукой поддерживая штанишки, а другой вытирая обильные слезы.
Иким устало, будто ударить той хворостиной требовало неимоверных усилий, сел на камень, вытер выступившую на лбу испарину.
Девушка сказала тихо:
— Отец…
Иким посмотрел на нее удивленно: что она, собственно, хочет сказать? Взгляд его был таким хмурым, тяжелым, каменным, что девушка не могла больше вымолвить ни слова. Иким посидел еще некоторое время, затем поднялся и, медленно жуя свою былинку, направился в дом.
Оставшись наедине с дочкой, Аника спросила в ужасе:
— Что же ты наделала, доченька?
— Я не могу больше видеть тот институт. Убейте, но не могу.
— Да почему же?!
— Мы с ним расстались, и я не могу видеть его что ни день. Не могу, потому что я его больше не люблю.
— А он может?
— Он может, потому что он все еще любит меня.
Аника пораскинула своей крестьянской смекалкой.
— А тогда ты тоже подружись с ним. Не навсегда — избави бог, только на то время, пока институт не кончишь. А там — до гробовой доски, как говорится…
Девушка заплакала. Вслед за ней прослезилась и Аника. Долго просидели они возле той каменной глыбы и тихо всхлипывали. Затем Аника, решительно поднявшись, сказала:
— Довольно реветь… Пошли со мной…
Как-никак она была его женой. Она прожила с ним жизнь. Она насмотрелась, как он жует былинки. Вошла решительно, сказала сердито и властно, насколько это было в ее силах:
— Послушай, Иким…
Он лежал на лавке с закрытыми глазами, и былинка уснула на его груди. Они тихонько вышли на улицу, уселись в уголке сада, где их никто не видел, и почти до самого вечера шептались. Когда солнце стало спускаться к закату, Аника вошла в дом на цыпочках, взяла оба чемодана и так же тихо, на цыпочках, вышла. Во дворе открыла один, уложила оставшиеся плэчинты и пошла провожать дочку. Вернулась поздно, спотыкаясь и все время вытирая заплаканные глаза.
