— Долго бежать. Подлетнем немного, — сказал он.
Лютров так и не понял, для чего это ему понадобилось. Пока машина набирала полетную скорость, а затем отрывалась от земли, полоса оказалась на исходе. Поняв, что может не уложиться, Долотов поспешно бросил спарку на бетон так, что в ответ получил один за другим три «козла». Запахло «жареным». На последнем подскоке, когда машина была в воздухе, Долотов успел поставить на тормоза колеса шасси. При следующем касании самолет точно прилип к земле. Колеса оставили позади три черные искривленные полосы от стертой резины.
Долотов молчал. Молчал и Лютров. Долотов все так же молча рулил на стоянку, и Лютров решил, что ничего и не услышит о неожиданном эксперименте инспектора, но тот вдруг заговорил:
— Из такого положения могут выбраться только Гай и Долотов.
Дорого дал бы Лютров, чтобы увидеть лицо человека в первой кабине. Ему стало весело. Чудной выглядела похвала Долотова самому себе.
— Но войти в такое положение тоже не всем удается?
— Воспитанные люди, Леша, отличаются от невоспитанных тем, что умеют не замечать чужие промахи.
— Будем надеяться, что на КДП сидят воспитанные люди.
Долотову повезло и тут: полетов в этот день было много, и его, единственную на памяти Лютрова, странную выходку никто не заметил. Выбравшись из кабины, Долотов посмотрел на стертую до непригодности резину колес и сказал, растерянно улыбнувшись:
— Видел ты еще такого дурака?
Зная характер Долотова, Лютров ни словом не обмолвился о происшедшем и, вспомнив о полете на спарке сейчас, на банкете, с интересом наблюдал, как после нескольких рюмок исчезает замкнутость Долотова. Он доказывал что-то ребятам из КБ, прерывая собеседника косноязычным словцом: «Пджди, пджди, пджди!..»
Да и не только в Долотове происходила эта перемена, у всех сидящих за столом менялись и голоса, и лица…
Уже никто не слушал ни тамаду, ни запоздалых ораторов, порывающихся перекрыть всеобщий шум вспышками невнятного красноречия. Боровский разрумянился и как будто помолодел, что не осталось без внимания Кости Карауша.
Лютров подумывал захватить с собою Карауша да убираться домой, когда к нему повернулся Гай.
— Слава зовет.
Лютров вопросительно поглядел на героя вечера. Чернорай указывал ему на место рядом с собой.
— Садись, Леша. Только не поздравляй, я уже ничего не чувствую.
— Все равно именинник, никуда не денешься.
Крупное лицо Чернорая принадлежало к тем мужским лицам, что с годами не покрываются морщинами, не вянут, а становятся мосластыми — грубеет и все более проступает сквозь кожу костяк черепа.
— Погоди. Чего я тебе хотел сказать?.. Вот, черт, забыл!
— Вспомнишь. Что такой невеселый?
— Шут его знает, не по себе что-то… А тут еще Гай душу разбередил.
— Брось. И после нас кто-то будет здесь летать.
— Все так… Но Димову больше подошла бы громкая работа. Он на пять лет моложе меня, и потом, это такой парень был… Честный, чистый, умница… Его отец, болгарин из Молдавии, бывал у нас в части по праздникам, все покручивал усы, на сына любовался. Хороший такой дядька, на моего батю похож, тоже крестьянин. Станешь ему говорить, чтоб не забыл приехать на следующий праздник, а он смеется и отрицательно качает головой. Так у них, у болгар, заведено; качает из стороны в сторону головой, значит «да», а сверху вниз — «нет»… Не дожил старик до января. Может, это и лучше. А тут еще Жоркина девушка…
Чернорай рассеянно крутил рюмку, отливающую цветами нефтяного пятна па воде.
Столы опустели. Торопясь покончить со сверхурочной работой, официантки убирали посуду. Часы над пустующим столом Главного показывали без малого девять.
Неожиданно возле них выросла растрепанная фигура ведущего инженера Иосафа Углина. Он стоял в перекошенных очках на блестевшем носу, серый пиджак был расстегнут. Углин держал перед собой до половины налитую рюмку коньяка и старался быть торжественным.
— Вячеслав Ильич… и Алексей Сергеевич! Я хочу поздравить Вячеслава Ильича с… посадкой! Небывалой и нежной для такой машины. Да. Не думайте, что я пьян. Я намеревался сказать об этом раньше, но не решился… Перегрузка на шасси во время касания земли равнялась… Как вы думаете? Ноль пятнадцати сотым!.. Можете записать это… для биографии.
— Спасибо, мне очень приятно. — Чернорай добродушно усмехнулся.
Ведущий тряхнул головой и отошел.
— Проси его на «девятку», — сказал Чернорай, — это стоящий парень…
— Да, я знаю.
Они помолчали.
— Леша, понимаешь, какая штука, — не очень уверенно начал Чернорай, — я должен съездить к Жоркиной девушке, да одному неловко как-то. Ты должен помнить ее, меня с ней на похоронах видел… Ждала ребенка, ну, а потом… Недавнпо привез из больницы, девка чуть дуба не дала. Ты человек свободный и не пьешь, как погляжу, составь компанию, а?.. Вот спасибо, Костя… Забирай одессита, по пути завезем, я на машине. Ты тоже?.. Слушай, оставь свою на территории, ну что мы цугом поедем… Вот и добро.
Костя дурачился, задавшись целью разыграть Чернорая. Сидя на заднем сиденье, он просовывал голову между Лютровым и Чернораем и выговаривался от души.
— Слышь, Леша, завтра об нем в газетах настрочат, которые в домино играть не умеют… Такой-сякой, родился, постился, учился. И вообще — воздерживался. Накопил и машину купил.
— Костя, ты когда-нибудь замолчишь?
— Знаем мы вас, героев нашего времени, верно, Леша? Одни интервью давать будете этим, которые инженеры. «Мое мнение такое: физкультура способствует, а витамины натощак — пользительно!»
— Леша, ослобони! — взмолился Чернорай, глядя на Лютрова.
— Потерпи, скоро довезем.
Но Костя и сам вскоре поутих, заговорил про Азорские острова, а когда остановились возле его дома в пригороде, расчувствовался, долго обнимал Чернорая, а заодно и Лютрова.
Теперь в черте города Чернорай вел машину так, как ездят автомобильные воры. Послушно плелся за перепачканным бетоном самосвалом с надписью «Не уверен, не обгоняй», загодя притормаживал у знака «Стоп». Стрелка спидометра не продвигалась дальше отметки «50», даже когда впереди просматривалась свободная даль дороги.
— Не дай бог, остановят, — сокрушался он, — оставят без прав.
— Отдадут. Прочитают завтрашние газеты, и отделаешься отеческим назиданием. Известность, брат, не шутка…
— И ты, Брут?.. Известность… Пошумят неделю и забудут. Кто, кроме нашего брата, помнит первых летчиков «Максима Горького», «Летающего крыла»?.. Ты не поверишь: меня сегодня больше всего радовало, что Боровский — веселый… Будто не я, а он слетал… Я так чувствую себя неловко перед ребятами: ведь распишут, будто и в самом деле сотворил невесть что…
— Не боись, не переоценят. Воздадут должное.
Чернорай замолчал, выбираясь из тесноты перекрестка, улица была запружена машинами, и надо было быть внимательным.
— Здесь, — Чернорай остановил машину, и они вышли. — Тихо как, а? Будто и не город. У меня в багажнике припасено кое-что, помоги-ка!
Он нагрузил Лютрова тяжелыми пакетами, сунул под плащ, в карманы брюк две бутылки, запер «Волгу» и огляделся.
— Видишь бетонное крыльцо-модерн, через два дома? Туда.
В прихожей пятиэтажного, гостиничного вида здания их встретила пожилая женщина в длинном халате с мотком розовой шерсти в руках.
— Эт куда вы? Кто такие?
— К Любе Мусиченковой. Ее комната на втором этаже.
— Этаж знаете, а порядку не знаете? Время сколько? То-то что одиннадцатый. Если в бабье общежитие будут шастать по ночам, это не общежитие будет, усекли?..
— Вы уж извините, что не вовремя. Мы родственники, — напропалую врал Чернорай. — Прямо с вокзала, проездом, времени в обрез. Люба-то больна, знаете, наверно?
Что-то в их облике возымело-таки действие: по-слоновьи качнувшись, женщина отступила.
— Идите. Да чтоб к одиннадцати и духу не было. Усекли?
— Усекли, — отозвался Чернорай.
— Глядите! Чего в свертках-то?
— Всего помаленьку, фрукты, пирожные.
— Винища нет?
— Упаси бог! — заверил ее Чернорай и протянул коробку конфет.
— Это вам, за понимание и душевность, к чаю…
— Ты Любаше отнеси, родственничек, — сторожиха нахмурилась. — Она после больницы ой как плоха!
Они поднялись на второй этаж, прошли по плохо освещенному коридору и остановились перед дверью с цифрой 22 на голубом квадратике. Чернорай негромко и, как показалось Лютрову, опасливо постучал.
За дверью послышался шорох.
— Кто там?
— Прошу прощения, Любочка. К вам можно?
Дверь отворилась. Придерживая полу халата, перед ними стояла невысокая худощавая женщина с рассыпающимся узлом волос на затылке. Лицо не просматривалось, комнату освещала настольная лампа на столе у нее за спиной.
