— Простите, — опять требовательно перебил сидевший прямо на снегу человек, цепко скользнув по лицу Трофимова, отмечая равнодушно коротковатый прогнутый нос. — Я просил бы не откладывать разговора.
— Вот как…
— Понимаете, я валюсь с ног, пусть мне помогут донести груз. Здесь рация и питание, надеюсь, они вам тоже нужны. Представляю, что вы делаете, когда вам попадается в руки настоящий немец.
— Делаем, что находим нужным, — сухо оборвал его Трофимов. — Ребята, возьмите, и в штаб осторожно. Потом сам все осмотрю.
Задержанный тяжело поднялся и пошел за Трофимовым; в штабной землянке он сразу сел; он ждал, пока Трофимов осмотрит его имущество, и с трудом удерживался от дремоты, и все-таки временами дремал; в полусне он думал о том, как это здорово, что его нашли наконец, в проклятых лесах можно было вообще пропасть. И потом, снег…
Он увидел вдруг лицо жены; она привыкла к таким вот его неожиданным исчезновениям, но все не могла относиться к ним спокойно. Теперь она не могла работать с ним: сынишке всего пять месяцев, и ему сейчас вспомнился запах пеленок, требовательный, здоровый крик сына — он никак не хотел спать по ночам, и потом это неожиданное задание лететь в Ржанские леса, и надолго, как его предупредили. Да, эти белые, бесконечные леса. Один на один с белым холодным безмолвием, и лишь короткие сигналы; он встряхнулся, потому что опять заснул, и белое, сверкающее, огромное опять наползло на него. Он увидел перед собой лицо Трофимова; пятиминутного короткого сна было достаточно, чтобы начать соображать.
— У меня в сумке фляга, скажите, чтобы вернули.
— Что там?
— Водка.
— Хорошо, вернут вашу флягу. А теперь рассказывайте.
— Прошу вас, командир, поговорить со мной с глазу на глаз.
Трофимов подумал, услал всех и велел дежурному найти Глушова и Соколкина, и они остались вдвоем в землянке; незнакомец спросил:
— Вы вернете флягу?
— Пока нет.
— Я — капитан Батурин. Три дня назад меня сбросили в Ржанские леса по специальному заданию для установления связи с вами. У меня особые полномочия, но это только для вас. Для всех остальных я прибыл как инструктор подрывного дела. Я думаю, этого вполне достаточно, чтобы меня встретили более вежливо ваши ребята, но что поделаешь. Кстати, вы предупредите ребят, тех троих, пусть не болтают. Посоветуйте им забыть. Я вас попрошу об этом в первую очередь. — Батурин улыбнулся, но Трофимов не принял его доверительного тона.
— Чем вы все докажете, Батурин?
— Свяжу вас с Москвой. У меня специальное задание — связаться с партизанскими соединениями в Ржанских лесах. А чтобы вы мне окончательно поверили, вы должны связать меня с Ржанским подпольным обкомом. Мне нужен товарищ Корж, ему обо мне известно.
— Корж, говорите… Никаких бумаг у вас, конечно, нет…
— Стараемся обходиться без них.
Трофимов отвинтил крышку фляги, понюхал и сказал:
— Вот, возьмите.
— Выпьем, командир? Меня что-то лихорадит. — И Батурин сделал несколько крупных глотков и тяжело, шумно передохнул, вытирая подбородок ладонью. — Вот это дело, — сказал он. — У вас поесть найдется?
— Конечно. Вам нужно выспаться.
— Потом. — Батурин поглядел на часы. — Мне пора выходить на связь. Под вашим наблюдением, — быстро добавил он, — но это совершенно необходимо. Да, я вам уже говорил, что я инструктор-подрывник. Мины любой конструкции, взрывы любых сооружений. Это вас интересует?
— Конечно, — оживился Трофимов. — Это, пожалуй, интересует нас больше всего.
27
В детстве Батурин любил мороженое и часто болел ангиной, и не любил немецкого, которому с девяти лет начала учить его мать, прожившая десять лет в Берлине как сотрудница советского посольства. Английским он стал заниматься в спецшколе и в совершенстве им овладел. Но своим берлинским произношением он был целиком обязан матери и не раз потом с благодарностью вспоминал ненавистные уроки именно немецкого, потому что отсюда протянулась ниточка к тому, как он попал в тридцать седьмом в Испанию и как потом стал работать в разведке и встретил женщину, совсем непохожую на остальных. Потом она и стала его женой.
Весь перелет в Ржанские леса в самый разгар зимы, очень сложный прыжок ночью на лес, с дополнительным грузом — ему едва не вырвало плечо сучьями, и потом встреча с партизанами, все быстро забылось, и Батурина сразу захватила работа — никогда ему не приходилось так трудно, и еще никогда он так сильно не ощущал необходимость своей работы, потому что быть в Москве и представлять себе войну по официальным сводкам и донесениям — это одно, а встать лицом к лицу, глаза в глаза с этой войной — это совершенно другое.
Его не очень тепло встретили в отряде Трофимова, он и сам понимал, что является для них до поры до времени инородным телом, что же, ему не привыкать. Самое главное — работа началась, война, слава богу, начинает координироваться наконец не только немцами, но и нами.
Трофимов, внимательно слушавший его, усмехнулся (слово «нами» было произнесено Батуриным как-то особенно, было ясно, что в это «нами» он ни в коем случае не включал его, Трофимова, отряд), но Трофимов поверил самому важному — Батурин, несмотря на его упорное желание показать себя просто симпатичным, не слишком серьезным парнем, человек дела. Батурин всеми силами старался показать, что ему приятна и легка его работа, но Трофимов по этому разговору и многим другим понял, что это далеко не так. После знакомства с начальником разведки отряда Кузиным и его людьми, что тщательно скрывалось от всех в отряде, Батурин несколько дней знакомился с местностью на картах и планах, потом стал исчезать по нескольку дней под предлогом изучения объектов минирования на местах, а однажды, после шифрованной радиограммы из Москвы, поехал в Ржанск на базар, и строгая, еще молодая женщина из села Высоцкое, с которой он приехал в Ржанск, под вечер вернулась домой, распродав картошку на фунты и пшеницу стаканами, а Батурин остался в городе и жил там неделю, и потом вернулся в отряд мокрый, голодный и злой (уже начинало таять), и дал в Москву короткую шифровку, после чего завалился спать, не дожидаясь, пока принесут поесть.
— Слуга двух господ, — пошутил Трофимов, когда тот проснулся (Батурин спал в командирской землянке), всматриваясь в его похудевшее лицо. — Послушай, капитан, не лучше ли все-таки выделить тебе несколько человек? Занимались бы только твоими делами, так сказать, на высшем уровне.
— Издеваешься? Давай, давай, — засмеялся Батурин. — А серьезно — присмотреться надо. Отсев в отряде должен быть. Отряд растет, чужого разобрать не просто. Недавно, перед тем, как мне уйти в город, опять пятнадцать прибыло, я был при опросе.
— Разборчивый жених может остаться холостяком долго.
— В нашем деле разборчивый жених — неплохо. Впрочем, свадьба не затянется, не тот случай. Итак, при первой необходимости даю тебе знать. Буду на первых порах действовать через тебя и Кузина. Мне все равно раскрываться нельзя.
— Ну, хорошо, продумаем. Что в Ржанске?
Батурин с наслаждением намыливал (последние три дня не брился) то одну, то другую щеку, туго подпирая их языком: вообще ему нравился Трофимов, нравился своей обстоятельностью, умением всегда быть спокойным; с Глушовым же, вспыльчивым и резким, Батурин с самого начала взял подчеркнуто вежливый тон, называя его только по имени-отчеству и вкладывая в это трудно уловимую иронию. Глушов чувствовал эту иронию, но сказать ничего не мог, — зацепиться было не за что..
— В Ржанске, говоришь? Тишь и гладь да божья благодать. Немцы ходят с дамами, работают кинотеатры и рестораны. Не хватает рулетки. Время от времени другие развлечения: кого-нибудь вешают. Расстреливают за городом, в Красном Яру.
— Ты раньше никогда не был в Ржанске?
— Нет, никогда.
— Как они расценивают провал под Москвой?
— По-моему, они его никак не расценивают. Это делают там, где-то в верхах, а здесь солдаты, все, от генерала до рядового, — просто солдаты. Проведена очередная кампания, наступали, отошли на зимние квартиры. Это какая-то гигантская машина. Что-то, конечно, у них происходит, но они умеют держать марку. Да, у них и в действующей армии изменения. Отозваны Гудериан, Браухич, Бок. Такие вот дела. Это не так просто — Гитлер сильно нервничает, если сделал такой шаг, — самые известные в армии генералы.
Батурин старательно соскоблил с подбородка остатки пены, вытер бритву о клочок жесткой оберточной бумаги.
— Ты не обижайся, — сказал он. — Давай сразу договоримся. Ничего не поделаешь, Анатолий Иванович. У меня есть в Ржанске ребята, ради них я и торчал там. Я сам, что можно, буду рассказывать. Тебе ничего не даст, что и как, а проговорись ты во сне, с меня голову снимут, сам же под трибунал подведешь.
— Я ни о чем не спрашивал. Надеюсь, ты проинформируешь, если непосредственно нас коснется?
