С середины пятидесятых годов на приусадебных участках уже нельзя было увидеть ни единой полоски ржи или пшеницы. Колхозное поле как бы вдруг очнулось и повернулось лицом к землепашцу.
Казалось, наступил момент, когда можно будет раз и навсегда покончить с пятачком, на котором все еще стоял одною ногой крестьянин, испытывая при таком неестественном стоянии немалые неудобства. В некоторых селах колхозникам присоветовали отогнать своих буренок на колхозную ферму. Она, мол, обеспечит вас и ваших детей и молоком, и мясом, и маслом. А забот никаких: ни тебе хлопот о сене, как о хлебе насущном (не надо таскать поллитровки лесникам, задобривать их, чтоб указали полянку для покоса), ни тебе доения ранними утрами и поздними вечерами, ни тебе возни с навозом, ни тебе вся прочая сухота – получай на складе все готовенькое. Не житье, а малина!
С радостью пошли на такое житье колхозники – кто ж не соблазнится? А неделей позже кое-где те же люди, которые так энергично агитировали за сдачу, обошли все дворы и попросили колхозников забрать своих коровенок обратно: и кормов не хватает, да и молоко куда-то утекает, не остается его селянам.
Вот как дело обернулось. Пятачок, стало быть, остается.
Надолго ли?
Что касается Ивана Михайлова, то ему хотелось бы, чтоб все это поскорее кончилось. У него тоже были и свой огород, и своя корова, но у него не хватает ни желания, ни сил отстаивать этот рубеж так, как отстаивали его другие, такие, как Василий Куприянович Маркелов, – вот он может! У Василия Куприяновича есть на сей счет даже своя теория. Как-то за бутылкой перегона, сидя в холодке под яблоней, он достаточно четко изложил ее Егору Грушину и Ивану Михайлову, которые придерживались противоположной точки зрения.
– Ребята вы грамотные. По десять классов имеете. А историю партии не изучали, – начал он и выжидательно примолк, рассчитав заранее, что приятели будут возражать. И правильно рассчитал.
– Это мы-то не изучали! – первым не выдержал Иван. – Да мы еще в школе... а потом самостоятельно!..
– Знаю. Дошли до четвертой главы, и точка. А самая-то суть в ней. В четвертой главе.
– Это насчет диалектического и исторического материализма, что ли? – спросил Егор.
– Насчет этого самого...
– Сейчас новая история.
– Может быть. Я по старой изучал, – как-то сердито, чем-то недовольный буркнул Василий Куприянович и продолжал наставительно: – Смотрите вы, друзья, в книгу, а видите фигу. А надобно глядеть в суть, в самую суть, в самый корень. Вот вы говорите, что пора с частной собственностью в деревне покончить, она, мол, тормозит, держит за ноги, не дает полного ходу к коммунизму. Забыли вы, друзья, про диалектику, про единство противоположностей. Взять хотя бы вас. Считаетесь друзьями-приятелями, водой вас не разольешь, а цапаетесь промеж себя каждый божий день. Характеры у вас, ну, сказать, не то что разные, но прямо-таки совсем несходственные. Егор хоть и спорщик, но мокрая курица. Тележного скрипу боится. А ты, Иван, баламут, не знаю, как только с тобой Каплина дочь живет – другая, небось, не выдержала бы, вмиг смылась от такого муженька. Цапаетесь, говорю, вы с Егором, а дружите. Тронь кого-нибудь из вас – морду побьете обидчику. А все почему? А все потому, что и вы подчиняетесь диалектическому закону о единстве противоположностей. Слишком слаб характером Егор – это его минус. Ты, Иван, чересчур жестковат – это уж минус твой. А минус на минус дает плюс. Понятно? Это промеж людей. А теперь перейдем к обществу. Для примеру возьмем опять же наши Выселки. В них мирно сосуществуют два сектора: коллективный и частный. Характеры у них разные, прямо противоположные. У первого забота обо всех, у второго – об одном. Первый, заботясь о многих, одновременно, частенько забывает про одного, отдельного, так сказать, индивидуума. Это его минус. У второго – вся тоска-кручина про этого самого индивидуума. Это уж минус его. Помножим опять минус на минус, получим плюс, то есть самый что ни на есть положительный результат. Понятно? Но это пока еще теория. Давайте-ка хлобыстнем еще по лампадке – я вам и о практике скажу. Грамотеи-то вы грамотеи, а простых вещей не знаете.
Хлобыстнули по лампадке, закусили огурцом, предварительно окунув его в только что накачанный мед.
Василий Куприянович, порозовев в щеках и вздыбив жесткую седоватую щетину на круглой своей голове, продолжал:
– Вы, грамотеи, знаете ай нет, что в городах до сих пор еще не хватает мяса и молока? Были хоть раз в Саратове, ходили по магазинам? А я ходил, видал. Что получилось бы, если б еще и колхозников снабжать мясом и молоком? Запел бы рабочий класс и весь прочий городской люд бедного Лазаря! А ведь мы, держа коровенку, овец и курешек, не только себя снабжаем, но и помогаем еще увеличивать колхозное поголовье. Каждый божий год сдаем по теленку на колхозную ферму за самую сходственную цену. По государственной цене продаем яйца, шерсть. А корма-то мы добываем сами, колхоз нам их не дает. Добываем все с тех же сорока соток. Вот почему трогать-то нельзя частный сектор. Он великое подспорье государству!..
– Ты, Василий Куприянович, решил, кажется, с этим подспорьем прямо в коммунизм прийти. Вон сколько живности развел на своих сотках. Вся Поливановка стонет от зависти. Гляди, как бы не подожгли. Подпустят красного петуха!..
– Ты, Иван, не смейся. Я тебе всурьез говорю: не ленись, создавай, где можно, материальную базу коммунизма. Корове наплевать, на каком дворе она находится – на колхозном или частном. Лишь бы ее кормили. А ее дело – давать молока побольше. При коммунизме реки молочные должны быть, чтоб люди купались в них, как сыр в масле. Поняли вы, грамотеи несчастные, или нет диалектику?
– Твою-то диалектику мы давно поняли, Василий Куприянович, – сказал Егор. – Только что-то мало похожа она на коммунистическую.
– Самая что ни на есть коммунистическая! – решительно отрубил Василий Куприянович и встал с очевидным намерением покинуть компанию. Но это, видно, уж потому, что бутылка была пуста.
Не попрощавшись, потопал на свою Председателеву улицу. Над вылинявшей от пота рубахой, повыше воротника, бугрился тугой коричневый загривок. Плечи, однако, приспущены, какая-то невидимая тяжесть тянула их книзу, к земле. Длинные руки поэтому висели не возле ног, по бокам, а чуть впереди, и в их вялом взмахе уже не чуялось прежней мощи.
Проводив его долгим взглядом, Егор почему-то вздохнул сокрушенно, потом, как бы вспомнив внезапно, объявил другу:
– А знаешь, Иван, весною откажусь от рассады. Буду сеять помидоры семенами. Взойдут пораньше. У колхоза будут ранние овощи.
– Никаких не будет. Ни ранних, ни поздних, – решительно возразил Иван и на возмущенный жест Егора прошипел свое обычное, предупреждающее: – Чу, чу, чу!.. Взойдут они до срока – мороз тут как тут: «Здравствуйте, голубушки, давненько я вас поджидаю!» И – трах! Свесят головы твои всходы, про себя подумают: «Дурак ты, дурак, Егор! Выставил ты нас на верную гибель!» Вот что скажут про тебя твои растения. И, знаешь, будут правы. Чу, чу, чу!.. Не торопись с кулаками, а выслушай до конца. Всходы – что? Поворчат, да и помрут. А как ты будешь объясняться с председателем, что ты, друг мой разлюбезный, сообщишь Аполлону?.. Чу, чу, чу!.. Да тебя за такой разор Меркидон в лесу встренет и расстреляет из своей двустволки, как классового врага, как злостного вредителя. Я уж не говорю о бабах, твоих огородницах. Топили они тебя однажды в Кривом озере, из которого ты воду качаешь, да не утопили. Пожалели твоих малых деток. А за такое дело не пощадят. Вот что тебя, Егорий-непобедоносец, ожидает в самом недалеком будущем. Мало будет на тебя председателя, секретаря и огородниц – я своего тестя натравлю. Он тебе покажет! С Каплей только свяжись – целый век будешь чихать. Я-то уж это очень хорошо знаю...
– Ты кончил? – спокойно осведомился Егор.
– Чу, чу, чу!.. Еще немного, и кончу.
– От тестя, поди, болтать-то научился.
– От него. С кем поведешься... Согласно пословице. А ты потерпи еще маленько, а потом я тебе слово предоставлю. Лучше уж от меня потерпеть, чем от всех прочих граждан. Я тебя колотить не собираюсь, хоть ты того давно заслуживаешь. А те поколотят, и здорово поколотят. Схлопочешь ты, Егорий, превеликую взбучку со своей глупой затеей!.. Ну а теперь последнее слово предоставляется подсудимому Трушину Егору Алексеевичу. Валяй, Егор!
Слово «подсудимого» было на редкость коротким.
– Дурак ты, Иван! – сказал он, и в добрых глазах его отразилось нечто похожее на сожаление. – В конце июля на будущий год приходи со своей ревизией. Там посмотрим!
В середине марта, прихватив с собой старших сыновей, Егор отправился на реку. Весь день от реки слышались звонкие удары пешни и топоров. Крошки льда взлетали высоко, в них то и дело вспыхивали радуги.
Большие куски льда один из Егоровых сыновей отвозил к себе во двор, складывал в погреб.
– Для чего тебе лед понадобился? – спросил Иван, выйдя на реку.
