— Да вот только мать у меня недовольна, — заметил Сергей. — Нехорошо тебя встретила.
— Я не обижаюсь. Будь на ее месте я, может быть, не так еще поднялся. Пила-то исправная?
— В полном порядке. Сегодня ночью всю перебрал, кой-где детали заменил, болты, гайки… Попробуй.
— Разве можно в избе? Накоптит, навоняет.
— Ничего, я даже люблю от нее запашок-то, привык. — Сергей подошел к столу, снял пилу, поставил тыкой на пол и запустил. Она вздрогнула и застрочила, как пулемет, пильная цепь слилась в сплошную белую овальную ленту, задрожал пол. Глаза у Сергея заблестели. Он подхватил пилу и поднес к косяку двери; цепью сразу выхватил огромный паз.
— Что ты делаешь? — испуганно крикнул Хрисанфов.
— Пускай на память останется, — сказал Ермаков, положив на стол выключенную пилу.
— Четко рубит, — заметил Хрисанфов, — с такой пилой в лесу не пропадешь.
— Верно, не пропадешь. Только ты, смотри, береги ее. Где от одного корня несколько стволов растет — не трогай, оставляй, пускай потом их простой пилой срезывают, а то в тесноте, чего доброго, инструмент можно поломать. О смазке тоже не забывай, чаще проверяй болты, гайки, не допускай ослаблений.
— Цепей-то одна?
— Нет, две. Одной работаешь, другая в резерве. Я так делаю: до обеда одну цепь гоняю, с обеда — другую. Вечером цепи в смазку клади, керосинчику подбавляй, чтобы серу отъедало. Ну, и точить не забывай. А зимой пилу в шубе держи.
— В какой шубе?
— У меня есть такая, я тебе ее отдам, только спрячь сразу, чтобы моя старуха не увидела. Я у нее полушубок овчинный искромсал, а то как увидит, что с пилой пошла и шуба — тут скандалу не оберешься. А когда обедать будешь — пилу поближе к костру клади, чтобы шибко не остыла.
— Ладно, спасибо за науку.
— Если не пойдет дело — позвони мне по телефону, приеду, помогу… Ну, а теперь можешь забирать. Счастливо!
Он подошел к пиле, погладил ласково по корпусу.
— А расписку? — спросил Хрисанфов.
— Никакой расписки не надо. Возьми и работай на здоровье, на славу. Какая с тебя расписка? Вали по стольку деревьев, сколько у тебя волосьев в бороде.
— Да уж постараюсь, — ухмыльнулся сияющий и довольный Хрисанфов.
Они крепко пожали друг другу руки.
Пилоправ Кукаркин сидел в своей мастерской на жестком деревянном диване, сидел необычно — лицом к спинке. Диван был отодвинут от окна. На спинке была закреплена повертушками широкая поперечная пила, которую Кукаркин точил небольшим трехгранным напильником. На острых, только что отточенных зубьях играли солнечные искорки. Лицо пилоправа было сосредоточенным и одухотворенным, точно у художника, с увлечением пишущего картину. Солнечные блики, отраженные от зубьев пилы, скользили по его лицу, по рукам, по простенькому бумажному пиджаку. Он вынимал пилу из станка, смотрел вдоль зубьев, опускал сверху вниз одной гранью напильник меж разведенных зубьев и снова ставил пилу в станок. В мастерскую вошел Ермаков, держа пильные цепи.
— Здравствуй, Кирьян Корнеевич, — сказал он. — Чьей это допотопной старушке зубы точишь?
Кукаркин медленно повернул голову, пристально посмотрел на Сергея.
— Ишь, какой прыткий! Ты перед этой поперечной пилой нос не задирай. Аюп Мингалеев со своей женой Фатимой этой «старушкой» по три да по четыре нормы выполняют. Лучок-то, говорит, ему даром не нужен. Они лучки в лес для близиру берут: как начальство появится в лесосеке — лучками ширкают, а начальство ушло — лучки побоку, берут эту поперечную пилу и пластают лес не хуже твоей электропилы. А ты «допотопная старушка». Давно ли появилась в лесу механизация? Мой отец, покойник, всю жизнь лес топором рубил: пил-то в помине не было. Был у него восьмифунтовый топорик. Насадит на длинную ручку, подойдет к дереву, а оно метр в диаметре, и пошел вкалывать: кряхтит да рубит, кряхтит да рубит. А ты посчитай-ка, сколько надо сделать ударов, чтобы свалить толстое дерево, да если оно еще мерзлое. Какая силища требовалась от лесоруба! Ты пойди в нашу деревню, посмотри на старые дома, углы-то у них неровные, все бревна топором срублены. Вот тебе и механизация! Когда появились первые поперечные пилы, в лесу-то ровно праздник настал. И женщины пошли заготовлять лес, и подростки. Дороже этой пилы-матушки инструмента не было. Лучковые-то пилы начали применять только после тысяча девятьсот тридцатого года. Лучок легкий, удобный, можно одному работать, а давать выработку за двоих. Только и к лучку надо примениться. Легок он после поперечной пилы. В ком сила есть, тот думает, что тяжелым инструментом больше сделаешь, он думает силой лес брать, натугой. Но, говорят, и города не всегда силой берут, а уменьем и сноровкой.
Он достал из кармана желтый аптекарский пузырек, насыпал в ладошку нюхательного табаку, поднес к носу и дочиста вынюхал, пошевеливая широкими, подвижными ноздрями, а потом спросил:
— Ну, что у тебя, механизатор?
— Цепи надо подточить, Кирьян Корнеевич. Замучился я со своей пилой. Испроклял себя, что отдал свою старую бензомоторку.
— А что с твоей электропилой?
— Плохо идет, рез мшистый, а вместо опилок мука сыплется.
— Другие-то не жалуются.
— Не жалуются потому, что не знают еще, как должна работать механизированная пила. А меня тошнит от того, что новая электропила капризничает. У моей старой цепь в дерево шла как в сливочное масло, а у этой — шипит, фырчит, по рукам бьет. Домой идешь — руки в плечах ноют, сам весь будто свинцом налит.
— Так ты думаешь, это от меня зависит, от пилоправа? — прищурился Кукаркин. — Пилы тебе плохо точу? Ну-ка, дай сюда цепи.
Он сдернул с руки Ермакова пильные цепи, положил себе на колени и стал их перебирать в руке по звенышкам.
— Цепи, как цепи, наточены лучше некуда! — сказал Кирьян. — Нет, парень, видно, пила у тебя фальшит… Пойдем-ка в лес, проверим.
Бормоча себе что-то под нос, он закрыл избушку на палку, и быстро зашагал в лесосеку. Ермаков пошел за ним. Все эти дни, как начал работать на электропиле, он чувствовал себя скверно, словно в чем-то провинился. Часто не выполнял даже нормы. Стыдно было глядеть людям в глаза. Пришлось приноравливаться к новому инструменту. Надо было вместе с пилой таскать за собой тонкий черный, как змея, кабель и быть постоянно на привязи у электростанции. Раньше он только валил лес с корня, врубался в тайгу. Теперь его с бригадой в пять человек заставили не только валить лес, но обрубать и сжигать сучья, а при образовании завалов — раскряжевывать хлысты. Четыре электропилы, работающие одновременно от передвижной электростанции, наваливали столько леса, что трелевочные тракторы не успевали его оттаскивать на разделочные эстакады. Ко всему этому сама электропила у Ермакова шла тяжело. При разделке хлыстов ее часто заедало в пазах, приходилось пользоваться вагой. Всякие неполадки приводили в отчаяние. Он уже не раз подумывал идти к директору леспромхоза, просить разрешение переехать на Моховое и работать на своей старой бензомоторной пиле. Знал бы, как прежде, одно свое дело: первому врезаться в глухую урему, валить деревья, давать дорогу обрубщикам сучьев, раскряжевщикам, трактористам — всему фронту наступающих на лес.
Дорога до лесосеки была не ближней. Кукаркин, как всегда, шагал быстро, напористо преодолевая лесные пути-дороги, Ермаков еле поспевал за ним, обливаясь потом.
Новые лесосеки начинались за речкой Ульвой. Здесь чувствовалось большое оживление. По лежневке, перекинувшейся через речку, мчались к железнодорожной станции груженные бревнами автомашины. К разделочным и погрузочным эстакадам, расположенным по обе стороны транспортной магистрали, трелевочные тракторы «Котики» волокли длинные пучки хлыстов, точно морковки, сцепленные за хвостики, оставляли их на площадях у эстакад и с шумом, грохотом шли обратно к лесным делянкам — будто муравьи, стаскивающие строительные материалы для муравейника. А дальше, под кромкой седого ельника, обросшего мохом, тарахтели бензиновые двигатели передвижных электростанций, выкидывающие из тонких и высоких труб голубые дымчатые шарики.
На горке, перед спуском к Ульве, Кукаркин свернул с тропки и сел на поваленное дерево, достал свою «табакерку» и зарядил нос изрядной порцией табака.
— Устал? — спросил его подошедший Ермаков, обтирая ладошкой пот со лба.
— Кукаркин не знает усталости в ходьбе. Тут у меня излюбленное местечко. Нарочно свалил лесину, чтобы можно было посидеть, полюбоваться, что делается в лесу под Водораздельным. Красота!
— А в чем красота, Кирьян Корнеевич? — спросил Ермаков, оглядывая с горы каменистое ложе реки Ульвы, поленницы дров на берегах, новые вырубы под хребтом.
— Не понимаешь, парень? Пожил бы ты с мое на свете, так понял… С детства я знаю эти места, исходил вдоль и поперек. Тишина была, глушь. Думал, сотни лет простоит тайга нетронутой. Бывало, идешь по ней, кругом на десятки километров ни одной человеческой души, даже жутко становится. Ночью звезда по небу черкнет — мороз пройдет по коже. Как дикари жили! А теперь что происходит? Посмотришь вечером — не то звезда летит, не то в самолете лампочки светятся, и страха в тебе никакого. А на земле автомашины бегают, тракторы ходят, горит электричество, а от него всякие механизмы работают… А здесь что делается, под горой? Откуда взялись передвижные электростанции, механические пилы? Все придумал и сделал человек. Медведь ничего не изобретет, а человек все может, если над ним не стоят с дубинкой, не бьют по рукам. Ну, парень, пошагали!
