Настигла она и меня. Да расплата ли? Может, что-то похуже? А случилось так, что я собрался опять в родные места и поехал. Давно уж не заворачивал в эту сторонку — лет пять или шесть. И захотелось мне взглянуть на родню, которой уж совсем мало осталось, захотелось прийти на родные могилки. И посмотрел и пришел. Горько, печально, да не вернешь. Но самое горькое ждало меня впереди. Я еще ни о чем не догадывался, когда ходил между высоких сосен и выискивал в памяти давние лица, чьи-то глаза. И вдруг наткнулся на маленький холмик в пожелтевшей осенней траве. Я бы прошел мимо, но только притянула взглядом надмогильная надпись: «Здесь лежит слуга человеческий. Да поклонитесь ему!» Далее шла фамилия Тимофея. И в тот же миг каким-то дальним необъяснимым чутьем я узнал этот почерк. Высокий, размашистый, с наклоном в левую сторону. Так мог писать только старый Данилушкин. Я даже обрадовался — знакомый же, родной человек, и только потом дошла до меня эта надпись. Боже мой, боже, ведь здесь Тимофей, мой пастух! И страшное это горе отняло дыхание, и, как всегда в печали, захотелось куда-то уйти, убежать, спрятать голову. Я ведь думал, что он живой. А вот где встретились — и поговорили. И сразу же привиделся наш костерок полуночный, его вопрошающий голосок: «Неужели не слышишь? Звезды-то, звездочки?» Где он теперь — этот грудной голосок, где он, пастух мой? И сразу же за этим самое больное в горло ударило: как он в сыновья приглашал, как я сбежал от него, надсмехался. Кто простит теперь, кто утешит?.. И придет ли оно — прощение? И такая встала вина! Какая может быть перед мертвым...
А к вечеру стало невыносимо. Куда б я ни шел, что бы ни делал — не мог забыться. И придет ли оно — прощение? Нет, нужно уехать, уехать — сбежать опять. Сбежать от этого холмика в пожелтевшей травке, от стыда своего.
...Но разве спасет дорога, зря пишут, что дорога спасает.
Покачивается автобус. Темно. Звездно. Открыл стекло, глотнул воздуха. «Сколько их, не сосчитано, не измеряно...» Видно, вечно будет со мной этот голос, вечна вина. Мог бы вызвать меня, чтоб попрощаться. Нет, не вызвал. Значит, не простил, что сбежал тогда, не простил... А звезды точно сторожили, точно бы знали. Когда я поднимал глаза кверху, они спускались все ниже и ниже. Какая же из них — Тимофея, какая же из них приходила в ту чудную ночь? И я опять смотрю кверху. Но уже не звезды ко мне приближаются, его глаза приближаются. И я далеко из автобуса выглядываю, чуть не выпадаю. Ночь стоит такая же большая и спокойная, как и та, наша ночь. И такая же тишина в пологих полях...
Утро было серое, скучное, солнце так и не показалось. Потом начался такой же день, монотонный и пасмурный, и к вечеру у нее испортилось настроение. Но Клара Дмитриевна была женщина строгая, сильная и умела себе приказывать. Вот и теперь мигом подавила подкрадывавшуюся депрессию, и сразу улыбнулась чему-то загадочно, и подошла к зеркалу. И когда увидела себя, нарядную, в белом вязаном свитере, в модной юбке, сшитой в лучшем ателье города, когда пригладила свои густые, золотистые волосы, — то уж совсем успокоилась и даже замурлыкала песенку. Но вдруг сбилась на полуслове и стала собирать свой портфель. Он был широкий, вместительный, но сейчас вместо тетрадей, учебников она сунула туда коробку конфет, небольшой мешочек с орехами. Сегодня в вечерней школе, где работала Клара Дмитриевна, был выходной, и коллеги сговорились собраться за чаем, чтоб немного встряхнуться, посидеть, поболтать. Да и собраться вместе сам бог велел: уже надвигались майские торжества, и хорошо было бы поздравить друг друга заранее, чтобы в настоящие праздники освободить себя для семьи.
Клара Дмитриевна закрыла портфель и облегченно вздохнула. Затем быстро надела плащ, еще раз покосилась на зеркало и вышла за дверь.
Ее никто не провожал, и это ее устраивало, старички родители час назад утянулись к соседям и теперь просидят там весь вечер.
По городу она шла быстро, стремительно, но все равно опоздала. В учительской уже было шумно и весело, и когда зашла, то ее почему-то встретили аплодисментами.
— Ну что вы, что вы... — засмущалась она и стала быстро стягивать плащ. Потом огляделась по сторонам, успокоилась и снова почувствовала себя уверенно. Включили музыку — поплыло старинное танго...
— Это для вас, Клара Дмитриевна! — И ее наперебой стали звать к столу. Она улыбнулась, поджала губы и, красиво покачиваясь на каблуках и на ходу поправляя свои чудесные волосы, подошла к веселой компании. А на столе, на белой с кистями скатерти, стоял уже электрический чайник и пиалы. Чуть вдали, на плоских тарелочках, томились разные сладости, но все почему-то ничего не ели, не пили, а только шумели, как школьники. Так прошел час, может больше, а потом устали от слов, от шуток, от мелких споров по вчерашним школьным делам, и вдруг замолчали все разом и стали подниматься из-за стола. Но в этот миг нарушила распорядок Анна Васильевна.
— Куда же вы? Не позволю! А кому я расскажу про Анапу?
Она только что вернулась из южного санатория, и теперь ей не терпелось отчитаться перед коллегами. И только успела она сказать слово «Анапа», как все опять зашумели и потянулись за чаем, и сразу разговор стал легким, необязательным, но именно такая болтовня почему-то сближает людей. Так случилось и с ними, и праздничный вечер начался как бы сначала, и опять полетели шутки и смех. Но вначале все слушали Анну Васильевну.
Она была одинокой молодой женщиной. Муж ее погиб при несчастном случае года четыре назад, и теперь она жила с маленьким сыном и матерью где-то на самой окраине города. Жила очень скромно и замкнуто, но все знали, догадывались, что у нее, кроме этой показной, внешней жизни была и другая, особая, одним словом, личная жизнь. И никто не осуждал ее, не завидовал: раз, мол, еще молодая, красивая — пусть поживет, как хочется, да и не сладко вдовой в тридцать лет.
Анна Васильевна опьянела от своих слов, от внимания, и ей хотелось уже замолчать, отдышаться, но ей не давали.
— Признайся, Аня, не скромничай! Ведь бегала же там на свидания? Ну, скажи, не ударим. Неуж сидела одна?..
И еще что-то спрашивали, такое же смешное, игривое, а она краснела, оправдывалась:
— Честное слово — одна была! А вообще-то там парами ходят. Я сначала думала — семейные, а потом оказалось, что эти семьи создаются в два дня.
— Надо же — парами ходят! Открытие века, сенсация! Куда смотрит Нобелевский комитет?! — включилась в разговор Клара Дмитриевна, и опять стало шумно и весело, и разговор принял совсем игривый оттенок. Но всем нравилась эта игривость и недосказанность, и никто не хотел уходить.
— Так, значит, был романчик, Анна Васильевна?
— Признавайся, а то оштрафуем!..
— Ну и ну! Дорвались до темы, — вмешалась снова Клара Дмитриевна. — Не учителя, а промтоварный магазин...
— Продавцы — тоже люди! — перебила ее завуч Надежда Сергеевна и строго, назидательно сверкнула линзами очков.
— Все мы люди, все человеки, — устало махнула рукой Клара Дмитриевна и опустила глаза. На нее напала апатия, и уже хотелось побыстрее покинуть это коллективное чаепитие, а потом — быстрее домой, в горячую ванну, чтобы смыть с себя весь сегодняшний вечер, все разговоры, все шуточки.
— Вы не любите продавцов, Клара Дмитриевна? — к ней опять обратилась завуч. Она выпила, видно, лишнюю рюмку и сейчас стала философствовать. А Клара Дмитриевна покрылась вся пятнами:
— Ну что вы — продавцы, продавцы! А я о том, что мужчины все одинаковы. У них только одно на уме...
— Не все же такие, — робко вступила в спор молодая учительница Люся Кондратьева. Но спорить она не умела и сразу смутилась.
— Ты, Людочка, жизни не знаешь, не видела, — начала опять Анна Васильевна. — Был у меня такой случай в Анапе. Пришла я на танцы, а там...
— Вы на танцы? Не побоялись?.. — перебила ее завуч серьезно, испуганно, и все засмеялись, запереглядывались, а потом заговорили враз, перебивая друг друга, и все почему-то смотрели на Люсю Кондратьеву. Та снова смутилась, обиделась:
— Я мужа силой держать не намерена. И вообще у нас не те отношения!
— Ну ладно! Он у вас — Лопухов, а вы — Вера Павловна. У вас все по чистому разуму. А мы тут — черная кость... — Клара Дмитриевна подняла высоко голову и стала нервно покусывать губы. А Люся чуть не заплакала.
— Ну почему вы такая злая, за что вы?.. — Она еще хотела что-то добавить, но испугалась собственной храбрости. И ее вопрос потонул в общем шуме и голосах, а Клара Дмитриевна сделала вид, что не расслышала. Только у нее нехорошо задрожал подбородок. Она закрыла его ладонью. А через минуту уже и Анна Васильевна взмолилась:
— Посмеялись и хватит! У меня еще дома уборка не сделана. И по магазинам надо, и к парикмахеру надо. Праздников-то сколько идет. Прикончат нас эти праздники.
— Пора расходиться, товарищи, — поддержала ее Надежда Сергеевна. — Спасибо этому дому, пойдем к другому. — Она обвела всех взглядом и положила очки в футляр. И все начали одеваться. На улицу вышли вместе, а потом разошлись группами в разные стороны.
