Одного было жаль: жил на отшибе, за постоянной занятостью некогда было сбегать в Гуменки, в клуб, все в лесу да в лесу.
Выехав в поле, Кузя все же подхлестнул Гнедого:
— Давай-ка, давай поторапливайся!
И вдруг он увидел впереди на дороге девушку. Закрываясь от ветра рукой, она мелкими, неровными шагами отмеривала путь. Догнав ее, Кузя натянул вожжи.
— Эй, садись, подвезу!
Девушка оглянулась. Вот те раз: незнакомая! Высокая, тоненькая, в шубке, пуховой шапочке. На лоб спадали заснеженные завитки волос, блестели крупные черные глаза. Глянул Кузя и застеснялся. А девушка улыбнулась.
— Значит, можно?
Он вспушил в пошевнях рядом с собой сено, и она села. Тотчас же попросила быстрее гнать коня, потому что озябла, и спросила, неужели ему не холодно?
— Я тепло одет, — ответил он, пряча в сено огромные подшитые валенки с отцовских ног и поправляя тулуп, сползавший с плеч.
На бегу из-под копыт лошади летели комья снега, колючего, холодного. Девушка прятала лицо в воротник, потом прижалась к Кузе. Он встрепенулся и распахнул тулуп.
— Давайте под овчину.
Вскоре дорога свернула в перелесок. Тут было потише, и девушка выпрямилась.
— Теперь посогрелась, — засмеялась она. Усмешка немного косила ее рот, но и это ей, как казалось Кузе, было к лицу. — Кстати, кто же мой ангел-хранитель?
Кузя назвался.
— А я новая гуменская учительница, Галя, — отрекомендовалась она.
Учительница? Кузя сжался: «А я-то, дуралей, к ней по-свойски…»
Галина уловила его смущение, спросила:
— Что вы вдруг притихли?
— Так… — Кузя дернул вожжами. — Отчество вы не сказали…
— Аркадьевна. Но разве это так необходимо?
— Необходимо! — подтвердил Кузя. — Учительниц по-другому не называют.
— А вот и называют, — возразила она и рассказала, как уже в первый день приезда в Гуменки водил ее по домам школьников секретарь сельсовета и, услужливо открывая перед ней двери, говорил: «Сюда, пожалуйста, девушка-Галинушка!»
— Секретарь секретарем…
Учительница поглядела на него сбоку и поежилась.
— А все же холодно. Ветер, уу…
— Ничего, скоро будете дома.
Кузя прикрикнул на Гнедого. А Галина, глядя на склонившиеся над дорогой молодые березы, державшие в протянутых ветвях пригоршни снега, проговорила:
— Мы, северянки, похожи на них. Кажется, у Бунина это:
Над озером, над заводью лесной, —
Нарядная зеленая береза…
«О девушки! Как холодно весной:
Я вся дрожу от ветра и мороза!»
То дождь, то град, то снег, как белый пух,
То солнце, блеск, лазурь и водопады…
«О девушки! Как весел лес и луг!
Как радостны весенние наряды!»
Опять, опять нахмурилось, — опять
Мелькает снег и бор гудит сурово…
«Я вся дрожу. Но только б не измять
Зеленых лент! Ведь солнце будет снова».
Поглядела вдаль, под горку, о чем-то задумалась. Потом снова повернулась к Кузе и начала рассказывать, где была, у кого задержалась.
— В сельсоветском клубе хотят новогодний концерт дать. А народу мало, просили меня выступить. Я немного умею петь. Под гитару. Согласилась. А может быть, и вы попробовали бы выступить?
— Не знаю, не приходилось, — признался Кузя. — Мое дело — лес. Там и живу…
— Не страшно?
— А чего? — удивился Кузя. — Мы привыкшие. Работы только многовато. Мне еще и за батю приходится, болеет он.
— А у меня отца нет.
— Умер?
— С войны не вернулся… Жила с мамой в районном городе.
Помолчали.
Впереди, в млечности сумерек, показалась деревня. Большими глыбами чернели дома, сараи, раскиданные по изволоку. И через несколько минут конь на полном маху въехал в Гуменки. Галина, приподняв голову, попросила Кузю повернуть Гнедка к дому с резными наличниками, что стоял в середине деревни, у пруда. Тут, в боковушке, оказывается, и квартировала она.
Выскочив из пошевней, девушка протянула ему руку.
— Спасибо. Теперь я дома. До свидания.
Она поднялась на крыльцо и скрылась за дверью. А Кузя еще стоял, глядя на ступеньки, по которым только что простучали каблуки Галины, на дверь, которая еще слегка вибрировала. Потом натянул вожжи и тихо поехал обратно, к своему кордону.
II
Утром опять отправился в урочище. Опять долго там задержался. И в следующие несколько дней пропадал все там же. Но на обратном пути обязательно задерживался у поворота на Гуменки и глядел на огоньки, желтыми светлячками горевшие в деревне. Среди них находил и огонек в боковушке учительницы.
Тянуло его в Гуменки, но что-то и останавливало. Да нет, он знал, что Галина Аркадьевна такая красивая и образованная, а он, Кузя Восьмухин, недоучка — восемь классов только. И собой не вышел. Лицо будто закапано рыжей краской — все в веснушках, проклятые, даже зимой не сходят. Хорошо брату Леониду, он и статью взял, и ученостью — скоро институт окончит.
Но как-то Кузя раньше обычного вернулся домой и вечером собрался в Гуменки. Но когда подошел к знакомому дому, вдруг снова заколебался. Может, подумал, она уже забыла о нем. Да и дома ли? Нет, огонек горит. Дома. Помедлив еще, он постучал. Сразу раздвинулась занавеска. Галина увидела его и, накинув на плечи пуховый платок, вышла на крыльцо. В темноте поймала его руку.
— Ой, какая холодная. Проходите. У меня как раз чай вскипел.
— Нет, нет… Там хозяева не спят… — оробел Кузя.
— Но как же?..
— А вы… как тогда… — Он распахнул пальто и мгновенно — откуда только смелость взялась — прикрыл ее полой.
— Кузьма! Что ты, дорогой, — сказала она, пытаясь высвободиться.
— Не уходите, — забормотал Кузя, обрадованный, что она назвала его «дорогой» и обратилась на «ты». — Хоть минутку… одну только… Я без вас…
— Кузьма…
— Не уходите, Галина Аркадьевна.
— А если узнает твоя девушка? — попробовала отшутиться она.
— Никто не узнает. Я один… — пролепетал Кузя, ошеломленный такой внезапной близостью с ней, слыша ее дыханье, касаясь ее тонкого стана. — Вы верьте мне. У меня нет девушек.
Галина не отвечала.
— Молчите. Вам, может, смешно? Я ведь от души, только вам… А если смешно…
— Нет, почему? — наконец так же тихо отозвалась она. — Извини, если обидела, — и дотронулась до его мягких вихров. Даже погладила, как это делала иногда мать.
Потом легонько толкнула его.
— Что это мы?.. Иди, Кузьма, домой!
И сама побежала вверх по лесенке. Затем ее каблучки застучали в коридоре и затихли, когда хлопнула дверь. А Кузя еще стоял.
Ночью он долго не мог заснуть. Все виделась она, такая близкая. А в ушах звенел ее тихий голос: «Дорогой Кузьма». Подольше бы побыть вместе! Ничего, он придет к ней завтра, послезавтра…
III
Весной, после окончания учебного года, она уехала на все лето домой, в районный городок, к матери. Оставила свой адрес. «Пиши, когда соскучишься. Я тоже напишу».
Кузя скучал все лето, но не писал. Стеснялся: не засмеялась бы над ошибками. Не мастак он был писать, да еще учительнице! Леонид — тот да, умеет писать. Иногда и анекдот вставит к месту. Что ж, он студент, ему повезло. Поступал в институт, когда отец еще был крепок, не болел так часто, как сейчас. Но и Леонид недалеко бы ушел, если бы не выручала семья. Сам Кузя сколько отвез ему в город и картошки, и мяса, и сала. А батя посылал и деньги, когда сын оставался без стипендии.
Теперь бы после Леонида ему, Кузе, поехать поучиться!
Понемногу он читал книги, которые брал у учительницы, благо сейчас вечера были свободные. Только так, одному, день ото дня становилось тоскливее. Уж очень долго тянулось время. Никогда еще так не бывало.
Каждый день с нетерпеньем ждал появления письмоноски. Может, какую весточку принесет от Галины Аркадьевны. Ведь обещала. Но нет, не писала. Забыла?
И как он ни скрывал свои тревоги, мать видела: страдает, сохнет сынок. Порой и говорила:
— Дурачок, не ровня она тебе. Неуж своих, деревенских нет? Забудься, сходи погуляй. Слышь, поют…
— Перестань, мама! — сердился Кузя, недоумевая, откуда она-то знает, что он любит учительницу.
Скорей бы, скорей шло время, скорей бы первое сентября!
Она приехала в конце августа. Кузя встретился с ней еще днем на полевой тропе, когда она шла в Гуменки, а он в сельсовет. Раздвигая руками спелую рожь, учительница что-то напевала. Кузя бросился к ней.
— Галина Аркадьевна?
— Кузьма!
Они стояли взявшись за руки и глядели друг на друга.
— Как ты загорел. И возмужал. Но похудел. Доставалось?
— Как всем деревенским. А вы тоже загорели. Еще красивше стали.
— Кузьма, я не люблю комплиментов, — погрозила она и справилась: — Долго сегодня думаешь работать?
— Вечером приду.
И опять начал торить тропку к ее крыльцу. И опять ему было хорошо. Иногда она выходила на крыльцо с гитарой и, медленно перебирая струны, пела задумчиво.
