— Так, тятя, здесь же город.
— Ну и что из того? На двух языках мы с тобой должны, что ли, говорить? Город?! Какую... заграницу выдумали! Отдавал я тебя из Берестян Герасимом, а тут нате — встретился с каким-то Гериком.
— Ну и что тут, тятя, такого?
— А то, что не надо свою русскую прирожденность терять!
В коридоре, приближаясь к мастерской, заговорила бабушка, утешая внука:
— Ну, не плачь, не плачь. У, какие они горластые, разбудили мальчоночка! Ой, да хватит вам! — входя в мастерскую, прервала она разговор отца с сыном.
С лица дедушки, увидавшего внука, тут же слетела хмурая суровость, и он торопливо достал из кармана две конфетки, заботливо купленные им в буфете ресторана.
— Держи-ка, держи-ка, Егорушка, конфеточки! Сегодня я тебе без заразы, в бумажечках.
Внучек, перестав, всхлипывать, взял одну конфету, но пойти тут же на руки дедушки воспротивился.
— Ничего, разгуляется, так подержишь. На-ка его, Герасим. Я чего-то с ругани чаю захотела. Пойду чайник скипячу. — И уже выходя из мастерской, снова вернулась, прикрыв дверь. — Это ты, отец, ладно, хорошо ее шуганул! На како-то время продул ей мозги. А наше-то чадо, — кивнула она на Герасима, — только и знает — уговаривать да улещать. Ну, поводитесь тут.
Внучек без бабушки потянулся за второй конфетой к дедушке, и тот обрадованно завладел им.
Чайник, между тем, у бабушки вскипел, и она позвала мужчин в столовую. Алевтина, конечно, к чаю не вышла. За столом наладился совсем мирный разговор с новыми воспоминаниями о Берестянах. И только Герасим нет-нет да прислушивался, беспокойно глядя на двери в коридор.
Бабушка, что-то вспомнив, всплеснула руками:
— Ой, Герася! Ведь передача по телевизору идет. Заведи-ка отцу-то. Он ведь не видывал.
Обходя вчера с отцом квартиру, Герасим, указывая на телевизор, обещал показать кино, не выходя из комнаты. И Евлампий Назарович привскочил со стула, когда белесый экран телевизора вдруг ярко засветился и на нем заплясали под музыку в нарядных костюмах ребятишки.
— Так это как же, ястри его, устроено? — поражался отец, оглядывая аппарат со всех сторон. — Ну и хитроумность!
— Обожди. Вот кончится ребячья передача, так чего-нибудь еще покажут, — предупредила Дарья.
Но Евлампий Назарович рад был смотреть без конца и на ребят, что веселились на экране. Однако Дарья знала, что говорила: появилась на экране дикторша и объявила, что телезрителям предлагается просмотреть специальный выпуск хроники «На колхозных полях области».
— Вот как раз, Евлаша, и посмотришь — чего там у вас по колхозам делается, — сказала довольная Дарья Архиповна. — Мы ведь все здесь видим, как вы сеете, чего на фермах делается, как по осени уборку ведете.
Муж доверчиво посмотрел на нее:
— Да чего ты городишь. Этакую даль усмотреть.
На экране, между тем, появился начальник областного управления сельского хозяйства. Уткнувшись в лежащие перед ним листки бумаги, он обстоятельно и нудно начал перечислять передовых и отстающих на весеннем севе. Все ниже склоняясь над шпаргалкой, представляя взору телезрителей свою вспотевшую лысину, начальник приступил к подробнейшим поучениям, как нужно колхозникам вести сев.
Послушав некоторое время областного начальника, Евлампий Назарович разочарованно повернулся к столу.
— Я думал, говоруны-то по писанине только у нас в Заозерье. А они и у вас развелись. О, у меня и чай-то простыл. Подгорячи-ка, Дарья. А что насчет его поучений, так они у нас уж в зубах навязли. Дали бы лучше нам толкового председателя.
Однако, когда на экране возникли кадры кинохроники о посевных работах в колхозах и совхозах, Евлампий Назарович со вновь вспыхнувшим интересом повернулся к телевизору. Лицо его озарялось то крайним удивлением, то радостным возбуждением, сопровождаемым громкими восклицаниями.
— Вот, ястри их, есть же добрые-то колхозы! Гляди, как дружно действуют — не чета нашему. А слышь-ка, Герасим, неужели и наш колхоз покажут? — с опаской спросил он.
— Не знаю, тятя. Если снимали, может, и покажут.
Берестянскую артель не показали. Но во многом похожую на нее Евлампий Назарович на экране увидел. Дошлый кинооператор заснял, как в разгар погожего дня тракторист ремонтировал в поле свой трактор, а севачи, подвозчики семян и горючего тут же в березовой роще сладко похрапывали; на крылечке правления бухгалтер дулся с шофером в «подкидного»; усердно трудились на своих огородах колхозники; по проселочной дороге с молочными бидонами и котомками с картошкой колхозницы и колхозники торопливо пробирались на районный базар. Евлампию Назаровичу даже показалось, что один из колхозников с котомкой и пестерями очень смахивает сзади на него самого.
Евлампий Назарович вытер свой лоб, обильно вспотевший, но на этот раз не от Дарьиного чая. С экрана на него глянула горькая беда берестянского колхоза.
Искоса поглядывая на Дарью и сына, он без нужды откашлялся и приглушенно, вяло проговорил:
— А ловко он, ястри его, который сымал-то, засек их.
В душе же его поднимался и настойчиво требовал ответа прямой и тревожный вопрос: «Провожу тут время, а, похоже, жизнь-то меня все крепче припирает? Надо чего-то решать да и...»
Но что мог решить сам Евлампий Назарович? Чем могли помочь ему сидевшие рядом, за столом, самые близкие, самые родные люди — жена и сын? Жизненные пути и интересы каждого из них разминулись на крутых поворотах нашего времени.
В тоскливом смятении Евлампий Назарович поглядывал из-под хмуро насупленных бровей на Дарью и Герасима. Не о чем было их расспрашивать, не к чему больше и рассказывать им о берестянской жизни. Едва ли она их особо интересовала и сколько-нибудь заботила. А о молодой сношке, запершейся в своей спальне, Евлампию Назаровичу и думать не хотелось, до того она ему была чужда и ненавистна. Взгляд его грустно теплел только, когда Егорушка, сидевший на коленях у Дарьи, что-то выкрикивал на своем языке, забавляясь брякотней чайных ложек.
Герасим, принеся из мастерской альбом, молча сидел за столом, вскидывая на отца цепкий взгляд и делая в альбоме портретную зарисовку. Может быть, Герасиму хотелось запечатлеть образ отца в его тяжелом раздумье, таком же тяжелом, в котором находился и он сам. Волнующая вспышка радостного чувства встречи с отцом медленно, но неотвратимо затухала, и Герасим понимал, что ни у него самого, ни у родных ему людей в семье нет ни власти, ни сил приостановить это затухание, что он не может приостановить нарастающую ненависть между отцом и женой.
— Глядите-ка! — прервала раздумья мужа и сына Дарья Архиповна, — сейчас концерт показывать будут.
В заключение концерта «по заявкам колхозников» выступал Уральский народный хор. Слушая песни, Евлампий Назарович с горьким сожалением сказал:
— Вот только видно в городе, да иной раз по радио и услышишь наши деревенские песни. — И повернувшись к Дарье, спросил: — А ты Катеринину-то девку помнишь, Афонаську?
— Это конопатую-то? Помню. Вот же как завлекательно девка пела. Поди уж замуж выскочила?
Евлампий Назарович грустно улыбнулся:
— Кабы замуж, в том беды нету. А то из Берестян выскочила. Приехал какой-то от вас из области представитель по частушкам, а ты помнишь, как она отдирала эти частушки-то? Так он ей голову закружил какими-то посулами и увез к вам в область. Может, она вот в этом хоре сейчас и поет. А у нас, как уехала, и хор в клубе прекратился. Запевать-то стало некому.
И, может быть, растроганный душевными деревенскими песнями, растревоженный своими трудными думами, Евлампий Назарович решительно встал из-за стола и спросил Герасима:
— Ну-ка, посмотри, сколь у тебя время-то?
— Скоро девять, тятя.
— О! Так еще поспею. Сказывали мне на станции — обратно к нам в Заозерье поезд-то в одиннадцать с чем-то идет. Вполне поспею.
— Да что ты, тятя, этак всполошился? — вскочил Герасим.
Поразилась неожиданному решению мужа и Дарья.
— Ой, да что ты это, Евлаша, выдумал? Ну с какой стати, чего тебе вдруг приспичило ехать-то?
— Как это, что приспичило? Посевная! Она ведь не ждет.
— Да какая там в тебе особая нужда? Не на поле ведь работаешь?
— Как это не на поле? Весной завсегда меня на подвозку семян ставят.
— Ну и что из этого, тятя? Обойдутся как-нибудь. Ты и сам не раз говорил, что не ахти уж какой там ваш колхоз.
— Вот это уж ты, Герасим, опять легковесно судишь. Хоть и худой наш колхоз, а сколько-то хлеба он государству все-таки дает? Дает! Это уж у нас, Герася, святой закон. А то что же вы тут жрать-то будете? Нет, сынок, легковесно ты о колхозниках судишь. Так вот, душевно вам благодарствую за богатое угощенье, за дорогие подарки ваши. Пойду складываться. Время-то ведь идет.
