Еще издали я увидел открытую дверь балагана. А ведь я запирал эту дверь. Значит, обыск был. Возможно, и сейчас в балагане сидят милиционеры, ждут меня. Но почему они оставили дверь открытой? Не такие уж они дураки, чтобы открытой дверью предупреждать меня о своей засаде.
Я долго смотрел издали на балаган. Вокруг него все было тихо, пусто, хотя остальная ярмарка еще шумела. Может быть, милиционеры после неудачного обыска просто ушли, не закрыв по небрежности дверь?
С бесконечными предосторожностями, хоронясь за камышовыми палатками, озираясь на каждом шагу, я приблизился к балагану, заглянул в щель. И безмерно удивился, увидев Григория Федотовича Ксенофонтова — Ивана Максимовича Павлова. Он сидел на табуретке, пил самогон из бутылки, закусывал хлебом и помидорами. Он был один в балагане, совсем один. Коробка из-под денег лежала перед ним на стойке, рядом с бутылкой.
— Григорий Федотович! — негромко позвал я. Он вскочил, обрадованно закричал:
— Ну иди же, иди, не бойся! Никого нет!
Я вошел в балаган и, сразу весь побледнев, положил на стойку перед Григорием Федотовичем его деньги.
— Возьмите, — сказал я дрожащим от обиды голосом. — И больше никогда не поручайте мне никаких ваших денег, я не желаю иметь с ними дела… Вы изволите разгуливать в компании с милиционерами, а я должен ехать в Бузулук, отвозить Галине Михайловне ваши деньги!
Не знаю, почему я так обиделся, видимо разрядка после целого дня невыносимого напряжения вылилась у меня безотчетной обидой. Григорий Федотович так меня и понял.
— В Бузулук теперь поеду я сам, — серьезно сказал он. — А ты напрасно обижаешься, ведь я, когда повели меня, думал — конец. Не чаял я выйти на свободу. А вот вышел, да еще и по чистой. Понял теперь?
И он показал мне бумагу из милиции с круглой печатью. В бумаге было сказано, что товарищ Павлов Иван Максимович согласно решению Верховного Суда РСФСР освобождается из мест заключения, как осужденный ошибочно.
Я ничего не понимал. Если так, зачем же утром забирали его? Из каких мест заключения он освобождается, если жил до сих пор на свободе? Григорий Федотович (он же Иван Максимович) между тем говорил:
— Завтра не торгуем в тире. Другая тебе работа будет. Угостить надо милиционеров за их справедливость, за их старание. Хорошо надо угостить, чтобы они запомнили Ивана Максимовича, какой он есть человек!..
В эту ночь мы до рассвета не спали. Иван Максимович рассказывал мне свою судьбу. Он рассказывал не спеша, останавливаясь на всех подробностях. Поистине такие удивительные истории не часто случаются и, по восточному выражению, достойны того, чтобы записывать их «острием иглы в уголке глаза». Я передаю здесь эту историю своими словами.
Окончив гражданскую войну, Иван Максимович вернулся к семье в Бузулук. В 1924 году его назначили по выдвижению в ТПО — Транспортное потребительское общество — и поставили заведующим над четырьмя разъездными вагонами — лавками для железнодорожников на линии.
Хозяйство было не очень обширное, управлял им Иван Максимович строго, но ревизия, наехавшая через полгода, не досчиталась многих ящиков конфет, печенья, макарон, многих мешков сахарного песка и двадцати семи пудов колбасы.
Ах, эта колбаса — скольких людей она погубила!.. Живет человек, не имеющий на совести ни единого пятнышка, беспорочно прошел через революцию, через гражданскую войну, а ударил ему в нос дразнящий, чесночный запах колбасы — и пропал, соблазнился, погиб! Так, наверно, думали ревизоры, составляя свой акт, по которому Ивану Максимовичу грозила скамья подсудимых. Сам-то он знал, что непричастен к этим пропажам, к двадцати семи пудам колбасы, но поди объясни, докажи, куда на самом деле все это девалось.
Иван Максимович был в торговых делах новичком, ничего не понимал в разных фокусах, до тонкости изученных бывалыми коммерсантами. Он не знал, например, что привезенную со склада колбасу не следует сразу пускать в продажу, а надо выдержать ночь под сырыми мешками, и к утру она за счет впитанной влаги прибавит веса — тогда и торгуй, отсчитывая разницу в свой карман. Такой же нехитрый фокус можно проделать с песком сахарным, а для конфет существует другой фокус, например сдирание с ящиков этикеток и продажа второго сорта за первый, для масла растительного — третий, и так далее, для каждого товара — свой фокус, не считая уж фокусов всеобъемлющего применения, вроде электрического вентилятора: очень хорошо действует, если струю воздуха от него направить на чашку весов — очищается по восьмидесяти граммов с каждого веса, за день-то, смотришь, и набежало… Бывалые коммерсанты с неописуемой ловкостью исполняют на многозвучном инструменте жульничества свои стяжательские сюиты и попадаются до крайности редко. Но для нового человека торговое дело — всегда капкан!
И угодил Иван Максимович под суд за чужие грехи. Когда вели следствие, он написал в Москву своему бывшему комиссару по гражданской войне. Теперь этот комиссар был в больших чинах и на высокой должности, однако отозвался на письмо старого красноармейца, приехал в Бузулук. Он приехал как раз на следующий день после приговора, по которому Иван Максимович должен был ехать в исправительно-трудовые лагеря на три года, с поражением в правах.
Московский гость получил свидание с Иваном Максимовичем. Вошел в камеру, руки не подал. Сел на табуретку. А Иван Максимович стоял перед ним с опущенной головой.
— Как же ты? — спросил московский гость. — Как же так нехорошо получилось, Иван Максимович?
— Не знаю, гражданин комиссар. — После приговора Иван Максимович уже не имел права обращаться к вольным людям со словом «товарищ», его специально предупредили об этом. — Одно только знаю, что не брал ни печенья, ни конфет, ни колбасы. А куда девалось, кто взял, не знаю.
— Ты можешь в этом поклясться, что не брал? — спросил московский гость. — Помнишь, я тебя из боя на руках вынес раненого и сам через тебя получил осколок в поясницу. Своей кровью, моей кровью поклясться ты можешь страшной кровавой клятвой?
Ивану Максимовичу сразу вспомнился этот бой с дутовцами под станцией Кувандык, что между Оренбургом и Орском, как чист он был тогда перед всеми, лучше бы его убили в этом бою, угадала бы пуля пониже, в самое сердце. На глазах Ивана Максимовича навернулись слезы. Но московский гость ждал ответа.
— Клянусь, товарищ комиссар, своей и твоей кровью, совместно пролитой на поле боя, не виноват ни в чем, копейкой не попользовался! Клянусь страшной клятвой!
Милиционер, сопровождавший московского гостя, отвернулся, скрывая волнение.
Московский гость протянул Ивану Максимовичу руку.
— Верю! Раз ты поклялся — верю. И ты мне поверь, Иван Максимович, — поезжай в лагерь спокойно, а я здесь без тебя — попробую разобраться. И разберусь, обещаю! Не отойду, пока не разберусь!..
Иван Максимович попал в один из лагерей на севере. Прошел месяц, второй — он все надеялся, ждал письма от комиссара. Прошел третий месяц, четвертым — и надежда погасла в его душе.
А тут как раз Ивана Максимовича перевели на другой лагпункт. Указали в бараке место на нарах. Соседями по нарам, справа и слева, были два вора, оба — в законе, в правах, представители тюремно-лагерной аристократии. Они встретили Ивана Максимовича весьма неприветливо. Улучив минутку, он подошел к надзирателю.
— Гражданин начальник, зачем же меня между ворами положили? Обидно мне.
— Обидно? — прищурился надзиратель. — А чем ты лучше?..
Всего три слова только, а убили они Ивана Максимовича наповал. В самом деле, чем в глазах окружающих он лучше этих воров? Кто здесь знает о его невиновности, кто поверит ему, если в лагере все, кроме воров, утверждают, что невиновны и сидят напрасно. И презираются за это ворами, которые откровенно и даже с гордостью рассказывают о своих темных подвигах и даже преувеличивают их с целью возвыситься. «А чем ты лучше?» — сказал надзиратель, и вполне справедливо сказал, потому что в приговоре за Иваном Максимовичем значилось хищение кооперативного достояния. После этих слов Иван Максимович ожесточился, решил про себя: «Если я не лучше воров, то буду таким же, как они, жизнь все равно погублена…»
О своем бывшем комиссаре он вспоминал с нехорошей усмешкой: отступился, бросил в беде, такой же подлец, себялюбец, как и все люди. В этих помыслах о комиссаре, в этой утрате доверия к людям и был его самый тяжкий грех, по сравнению с которым все другие мелкие грехи могли вовсе не приниматься в расчет.
На фронтах гражданской войны Ивану Максимовичу была свойственна отчаянность в боях, так что временами даже приходилось его удерживать. Потом, в мирные дни, отчаянность эта притухла, а здесь, на лагерном переломе, вспыхнула сызнова.
Иван Максимович понимал, что с ворами сойтись не так просто, — надо чем-то выделиться, отличиться, иначе воры не примут к себе.
