— Ура!!! — взбалмашно завопил молоденький студент с бледным лицом.
И вот теперь гнали по Большой Рождественской. Остался правее белокаменный Спасский монастырь, свернули к Воскресенской улице. У каменного дома купеческого вида — с толстыми стенами, узкими окошками — выскочили, вошли в подъезд.
— Это такой старик, — восторженно шептал толстяк в пенсне. Он цепко держал Федора за руку, не отпускал от себя ни на шаг и не переставал влюбленно вглядываться в лицо. — Сам увидишь, — продолжал он. — Известен на всю матушку Русь, а скромен…
Федор решил, что студенты везут его к своему любимому профессору, не понимал, почему появление шумной, полупьяной компании должно стать сюрпризом для «старика».
Толстяк и длинноволосый Неаронов в две руки барабанили в дверь. Открыла девочка лет пятнадцати, с косичками вразлет, оглядела их смышлеными глазами и, повернув голову, тоненько крикнула:
— Папа, это к тебе!
Через бедно обставленную прихожую (две лавки да стол) прошли в небольшую светлую комнату. У старого обшарпанного стола в мягком кожаном кресле сидел пожилой, с густой седеющей бородой коренастый человек, смотрел на вошедших. Удивительно ласково светились его глаза, когда он оглядывал нежданных гостей. На столе пред ним лежала бумага, несколько карандашей и стопка книг. Очевидно, его оторвали от работы. Хозяин поднялся навстречу, конфузливо развел руками и попросил рассаживаться.
Федору достался хрупкий стул с мягким сиденьем, на котором опасно было пошевельнуться. Чувствовал он себя хуже некуда: зря поддался студентам, не стоило врываться в дом к незнакомому человеку.
Со смешанным чувством удивления и неприязни слушал он Неаронова, который говорил о нем: что вот, дескать, молодой рабочий с фабрики Карзинкина давно мечтает повидать знаменитого поэта, автора «Дубинушки» и «Камаринского мужика», что они, студенты, и сделали такое доброе дело, привезли его сюда и просят Леонида Николаевича почитать что-нибудь.
Хозяин с любопытством покосился на покрасневшего Федора и чуть улыбнулся. Студенты выжидательно притихли.
— Что же вам нравится в моих стихах? — заинтересованно спросил он.
Объясни студенты сразу, что едут к человеку, который сочиняет стихи, Федор, может быть, и нашел бы, что ответить, как вести себя. А тут растерялся… Усмехнулся зло, загораясь озорством: «Ладно, Неаронов, мой черед… Слушай».
— В жизни никогда стихов не читал, можете мне поверить, — убедительно заявил хозяину. — К вам попасть и не думал вовсе. Сидели у них, песни пели, потом потащились сюда. Не знаю, зачем это им нужно было рассказывать обо мне?
Неаронов, как нашкодивший мальчишка, заерзал на стуле. Повернулся к Фомичеву, ища сочувствия. Андрей опустил глаза в пол.
— И вот вам благодарность! — трагически сказал студент. — Просим прощения, Леонид Николаевич, за вторжение. Пошли, господа…
Студенты и Фомичев поднялись уходить. Хозяин поспешно поднял руку.
— Зачем же так?.. — примирительно сказал он. — Ваша ссора, так и оставьте ее при себе. Коли пришли, будем беседовать.
Но, видимо, ни он, ни студенты не знали, как побороть неловкость. Разговора не получалось. Тогда хозяин достал из ящика стола книгу в коричневом переплете, долго что-то писал на первой странице. Не закрывая, подал Федору.
— Примите от Трефолева на добрую память. Может, что и найдете для себя.
Федор сконфуженно принял. Бросились в глаза размашистые, выведенные пером строчки:
Снежные сугробы, зимние метели
Завалили нам окно…
Мы бы и желали, мы бы и хотели,
Чтоб открылося оно.
Все не удается. Значит, руки слабы
У отцов и у мужей!
Верно, наши дочки, верно, наши бабы
Доберутся до ножей?
Подождем, ребята, капельку — немножко,
И с отчаянным бабьем
Мы в дрянном остроге ветхое окошко
Как-нибудь да разобьем!
Он неторопливо закрыл книгу, поглядел Трефолеву в глаза. Попытался объяснить:
— Не привык я к чтению. И хранить где — не знаю. Так что премного благодарен…
Погладил переплет и положил книгу на стол. Трефолев не настаивал, только и есть, что странно взглянул… Не будь студентов, Федор объяснил бы причину отказа подробнее: хватит с него и той книжки, что была отобрана в каморках. При них не хотелось открывать душу. Чутье подсказало ему, что в стихотворении, написанном, от руки, есть еще и какой-то другой смысл и что при случае — попади книга на глаза постороннему — можно снова сесть в тюрьму.
Хотя Трефолев и обиделся, но при прощании крепко пожал руку и сказал:
— Когда вам захочется, приходите еще.
Федор обещал.
На улице длинноволосый Неаронов надулся еще больше. Пробормотал, ни на кого не глядя:
— Поэт, можно сказать, дороже дорогих вручает подарок, а он чванится, отказывается…
— М-да, напрасно обидел старика, — поддержал его толстяк в пенсне и уже больше не вглядывался влюбленно в лицо Федору.
В последний день лета на Ивановском лугу, близ златоглавой церкви Иоанна Предтечи, с давних пор устраивались народные гулянья.
Еще за неделю до праздника со стороны луга стал доноситься стук топоров — плотники сколачивали качели, временные балаганы для распродажи мелкой домашней утвари, игрушек, ситца; строились блинные, чайные и прочие безобидные заведения. Ближе к Которосли, на возвышении, устраивался деревянный помост для духового оркестра фанагорийского полка. Полк квартировал неподалеку, в Николо-Мокринских казармах.
О празднике извещали зазывные афиши, расклеенные на всех городских улицах, висели они и в рабочей слободке.
Утро в день праздника выдалось сухое, хотя и ветреное. По утоптанной жухлой траве несло стружку, клочки бумаги. Вода в Которосли посерела от волн.
От фабрики через плотину валили густые толпы народа. Шли также по Большой Федоровской и возле Предтеченской церкви по наплавному мосту перебирались на луг. А от Спасской, Рождественской, Мышкинской улиц тянулись нескончаемым потоком городские жители. Народу собралось до десяти тысяч.
У балаганов — не протолкаться. Не то что покупать рвутся, — поглядеть, что там есть. Гомонят приказчики, расхваливая товар. Треплет на ветру вывешенный для глаза ситец: яркий — крупные красные розы, затейливые узоры; скромный — синий горошек по белу полю. Дразнят глянцем подвешенные за ушки хромовые сапоги.
У голубого с парусиновой хлопающей крышей балагана Федор примерял сыну обувку. Артемка сунул босые ноги в ботинки, зашнуровал и счастливо посмотрел на папаню, присевшего на корточках.
— Ну-ка топни, купец!
Артемка топнул. Ни капельки не жмут!
Федор расплатился. Взял еще с прилавка головной платок, что ярче. Может, порадуется Марфуша… Пошли искать своих. Наткнулись на крючников. Поздоровались. Афанасий Кропин спросил:
— С нами не хочешь?
— Некогда, — отговорился Федор. — Свои ждут.
— Иди, раз свои. Мы-то, оказывается, чужие…
Разошлись. Крючники заметно выделялись из толпы — не у каждого нашлась праздничная одежда. Их сторонились.
Тетка Александра, Екатерина Дерина и Марфуша пили чай за длинным, грубо сколоченным столом. Марфуша зарделась, когда Федор протянул ей платок. На голову надевать не стала, повязала на шею.
Он залюбовался ею.
— Будто к лицу? — проговорила она, краснея еще больше под его пристальным взглядом.
— Еще как к лицу… — Хотел позвать Марфушу прогуляться возле балаганов, но показались Василий Дерин и Андрей Фомичев с гармошкой. Василий поманил Федора к себе.
— Рыба по суху не ходит, — шепнул он, когда Федор подошел. — Выпить бы для веселья.
Федор порылся в карманах. После покупок осталось всего несколько медяков. Сказал, растерявшись:
— Деньги-то, оказывается, с крылышками…
— Да что ты! — подхватил Василий. — Тю-тю… Улетели? Возьми у Александры.
Федор замешкался. Стоит ли?
— Без меня обойдетесь.
— Ну вот, а я о чем говорил, — поспешно заметил Фомичев. — Он дружков теперь сторонится. Умнее всех хочет казаться… — Вытерпел ехидный взгляд Федора и пожаловался — Злится на вся и всех… Попросил свести со студентами и меня же потом облаял. А за что, спрашивается? Студенты не понравились. Не понравились, так смолчи: не они пришли к тебе, ты к ним… Они, может, еще больше обиделись…
— Завел, — Федор безнадежно махнул рукой. — Трепачи они, твои студенты. Так и передай им… Мерзопакостно…
— Чего? чего? — не расслышал Фомичев.
— Ничего… Не все лови, что плывет, — обмажешься.
— Заговариваться стал, — выслушав, заявил Фомичев. Потянул за рукав Василия. — Пойдем, Деря… Он еще и буйствовать начнет. Тогда не то услышишь.
