Яков, самодовольно поглаживая начавшую серебриться бороду, говорил:
— Хотя и не нашей статьи люди, а время с ними провести приятно.
Он распоряжался насчет угощения. Слушая их развязные, подчас непонятные ему, речи, он таращил глаза, глуповато улыбаясь, и отходил осторожно на носках, точно боялся вспугнуть их веселье стуком своих приисковых сапог. Он старался напустить на себя важность, но это у него не выходило. Макар недовольно встречал «наезжан».
— Ты не сердись, — уговаривал его Яков, — с ними лучше… По нашему капиталу теперича нам и образованность нужна.
Но Макар его грозно обрывал:
— Знаю я, что делаю. Не время возиться с этой шушерой. Мешают они мне.
Но гости не обращали внимания на хозяев. Они брали у Макара лошадей, брали рабочих для облавы на зайцев. Толстый исправник Тугоухов бесцеремонно просил у Скоробогатова денег «до завтра». Макар, скрепя сердце, давал. Тут же вьюном вился тощенький, чахоточный письмоводитель с изношенным бритым лицом — Сычев. Он припугивал Якова:
— Вы его высокоблагородие уважайте, он всему голова, вся сила в нем.
Яков поил Сычева водкой и давал денег, говоря:
— Так уж, Ксенофонт Листархыч, похлопочи, в случае чего, словечко замолви.
Скоробогатов-младший Сычева не любил.
Однажды Сычев, пошатываясь на тощих ногах и назойливо глядя в глаза Макару светлосерыми, пустыми глазами, важно запустив руки в карманы, сказал:
— М-мы очень снисходительны к мужику… Ты не забывай, что ты мужик…
Макар, приподняв бровь и прищурив глаз, насторожился, а Сычев, раскуривая папироску, продолжал:
— Мы все можем устроить — и аренду и все!
— Ну, каждый сверчок знай свой шесток! — обрезал его Скоробогатов и отошел.
Как-то, выехав с прииска вместе с шумной компанией пьяных гостей, Макар молча слушал, как Маевский и главный бухгалтер Осокин — высокий, чернобородый гордый человек, сидя в коляске, беззаботно горланили незнакомые песни. Ему обидно стало, что эти люди, напившись у него, не замечают его присутствия! Рядом с Макаром сидел Семен Смолин. Прихмурив сросшиеся брови, забойщик угрюмо молчал… Вдруг у Макара зародилась озорная мысль — насмеяться над Маевским и бухгалтером.
«Пиявки», — думал Макар, — «Дармоеды».
Ночью шел проливной дождь, а с утра снова начало «парйть». В колеях дороги местами осталась вода. Дорога сделалась сырой, скользкой. Измученные кони, истекая потом, сбавляли ход, фыркали и бились, окруженные злым оводом. Хоть бы малейшее дуновение ветра, чтобы смягчить мучительную жару! Солнце нависло в ясном небе раскаленным кругом. Жгло немилосердно. Осокин вылез из коляски и заявил:
— Господа, я дальше ехать не могу.
Потом запел басом:
Стой, ямщик! жара несносная,
Дальше ехать не могу.
Он растянулся на траве.
Под горой бойко текла речка. Лошади тянулись к воде.
— Надо остановиться и переждать до вечера! — заявил Маевский.
Расположились у речки. Смолин распряг лошадей, разложил возле них «курево». Допив бутылки, Маевский и Осокин заснули, как убитые, окутанные тучей комаров. Макар снял с курка коляску Маевского, вывернул переднюю ось справа налево и, ослабив гайки, поставил снова коляску на прежнее место.
— Молчи, Семен, — сказал Макар Смолину, который улыбаясь смотрел на его проделку.
— А мне больно надо!
Жар спадал. Солнце садилось за сосновую гриву. Семен разбудил Маевского:
— Петр Максимыч — вставай, напейся водички!
Сонные, измятые похмельем, гости уселись в коляску.
Макар со Смолиным поехал вперед. Дорога вилась по склону крутого бора, она то круто заворачивала, то, стесненная колоннадой вековых деревьев, тянулась прямая, как лента.
— Погоняй, — тихо проговорил Макар.
Отдохнувшие кони весело побежали.
— Погоняй, — настойчиво повторил Макар Смолину.
Смолин погнал. Скоро Маевский и Осокин далеко отстали.
— Чу, слышь, орут! — прислушиваясь, сообщил забойщик.
— И пусть орут!
— Колесо спало у них.
Издали неслось протяжное и жалобное:
— Э-эй!.. Подо-ожди-те-е!
— Погоняй! — говорил Скоробогатов.
— Идите сюда-а-а! — неслось из бора.
— Счастливого пути!.. Приятной беседы с комарами! — отозвался Макар и, взяв вожжи у Смолина, погнал крупной рысью.
Макару Скоробогатову казалось, что он уже много сделал на своем прииске. Утрами он выходил уже не из низенькой дымной казармы с единственным тусклым окном, а из крепкой, чисто выструганной избы…
С высокого крыльца конторы он любовался на разросшийся прииск.
Прижавшись к подножию крутого увала, стоял большой корпус с круглой верхушкой. Он вздрагивал бревенчатым телом от внутренних толчков машины, грохотал бутарой и выплевывал крупную гальку. Рядом, в другом корпусе, выкидывая белые клубы пара, устало пыхтела паровая машина. Вдоль котловины расширялся разрез, в нем пестрели люди, лязгали лопаты, ходили кони, запряженные в таратайки, лихо размахивая вожжами, кричали и резко свистали коногоны. Когда таратайка, подпрыгивая по обточенным каменьям, стремительно спускалась по крутой дорожке на дно разреза, юбки работниц — «гонщиц» раздувались, как разноцветные пузыри.
Рабочие при встрече с Макаром почтительно снимали шапки. Машинист Суслов, — черноусый молодой слесарь, — при входе Макара в машинное отделение, вскакивал, без надобности хватал масленку, похожую на гуся, и лил масло на блестящие машинные части.
Все Скоробогатову казалось созданным для него: машины, люди, кони, — все, что движется с утра до позднего вечера.
Но временами приходила какая-то, мало понятная ему, тоска: чего-то не хватало. Чувство удовлетворения было неполным. Особенно остро он испытывал это дома. Его тянуло к Марии Петровне. Он уходил к ней и был недоволен, если заставал Маевского дома. Мария Петровна весело и просто рассказывала о своей жизни. Ему хотелось тихонько подойти к ней и осторожно приласкать. Когда же внезапно пробуждалось желание схватить Маевскую, он безжалостно глушил его и чувствовал себя виноватым.
Дома, лежа в постели, он любил думать о Маевской.
Вот она у него дома, ласково смотрит на него большими густосиними глазами! Этот взгляд его обогревает, как утреннее солнце. Потом она подходит к нему, он протягивает руки и нежно тянет ее к себе. Он даже слышит ее горячее дыхание.
Или так: упала на землю большая комета, такая, про которую рассказывают, что в хвосте ядовитый газ. Все люди погибли, остался только он да Мария Петровна, и они счастливы, — им никто не мешает.
Он тихо поворачивался на постели, ложился вниз лицом и, сжимая голову руками, глухо стонал.
Больше всего ему нравилось, что когда бы он ни пришел к Марии Петровне, она всегда была занята каким-нибудь делом: или писала, или рылась в своей огромной библиотеке, вытаскивая толстые книги с непонятными Скоробогатову названиями. Он молча, сидя в углу, наблюдал за ней, думая:
«Вот бы жену такую — помощница бы в деле была».
Мария Петровна, точно угадав мысли Скоробогатова, спросила:
— Вы, должно быть, о чем-то тоскуете?
— Один я, как перст, оттого и скучно. Мне бы жениться на такой же, как вы!
Мария Петровна, усмехнувшись, спросила:
— А что вам во мне нравится?..
— Все… Мне бы такую, которая в деле моем была бы правой рукой. Среди наших баб такую не отыщешь — они с горшками да с пеленками только умеют возиться.
Мария Петровна помолчала, потом, отыскав книгу, проговорила:
— Ну, такая, как я, плохая вам будет помощница. А чтобы жена вам была помощница, нужно научиться уважать женщину.
Эти слова больно ущипнули Скоробогатова. Он опять вспомнил случай в покосной избушке.
У Маевских Макар встречал незнакомых людей. Когда Маевский был дома, они находились на половине Марии Петровны, и, удивительно, Петр Максимович не обращал на них внимания.
— Что это за люди к вам ходят? — спросил его раз Скоробогатов.
— А ну их! — небрежно ответил Маевский.
— При тебе — и у жены! А ты — как в поле обсевок!
Маевский как-то странно расхохотался:
— Ты не знаешь их?.. Ну, потом узнаешь!..
Нередко приходил лесничий Русинов — тихий, вежливый, немного присутуленный, плотный человек, в очках с золотой оправой. Он мало говорил со Скоробогатовым. Часто Мария Петровна садилась за рояль, и под тихий, но грозно звучащий аккомпанемент Русинов пел слабым, дрожащим тенором:
Мы ткем, мы ткем,
Мы старой Германии саван соткем.
Песня Скоробогатову нравилась, но была непонятна.
Русинов приходил и в отсутствии хозяев. Запершись в комнате Марии Петровны, он сидел за маленьким письменным столом, что-то писал, рылся в книгах, как у себя дома, просил у Насти чаю.
