Появился высокий белый прогонистый штейгер с медного рудника — Губков, — тихий, задумчивый и тоже в очках. Приходя, он снимал со стены гитару, садился в угол и, тихо позванивая струнами, трогательно пел:
Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка темна.
И как-то особенно проникновенно кончал куплет:
— Арестантские песни хороши, — сказал однажды Скоробогатов.
Губков сконфуженно улыбнулся.
Странно и подозрительно было поведение этих людей. Они приходили к Марии Петровне, пили, ели, как у себя дома, пели запрещенные песни. Один раз Макар застал Русинова лежащим на диване в комнате Марии Петровны. Задрав одну ногу на спинку дивана, он мирно беседовал с сидящей за столом Маевской. Было похоже, что Русинов живет в этой комнате, а Мария Петровна пришла к нему в гости. — «Въелся, — подумал Макар, — пропьешь ты свою бабочку, Петр Максимыч!..»
Он реже стал посещать Маевских. Он замечал, что Марии Петровне неприятно, когда он неожиданно появляется в присутствии этих людей.
Особенно это проявилось, когда Скоробогатов застал у Марии Петровны Лопатина.
Скоробогатов прошел в гостиную и долго ждал Маевскую, а они, запершись в кабинете, тихо о чем-то беседовали. Потом Мария Петровна, провожая Лопатина в переднюю, сказала:
— Иди, а денег я достать постараюсь!
Лопатин ушел, унося какой-то тугой сверток за пазухой. Мария Петровна заглянула в гостиную. Увидев Скоробогатова, она побледнела и проговорила с деланным спокойствием:
— Простите, я не слыхала, как вы пришли!
Во всех ее движениях он заметил беспокойство. Ломая руки, она ходила по комнате, а потом, отвернувшись к окну и как бы рассматривая что-то на улице, сухо проговорила:
— Маевского дома нет!
Скоробогатов удивился: Петра Максимовича она назвала по фамилии, как постороннего человека. Чувствуя, что он лишний, Макар, краснея, взял со стула картуз и, надевая его на голову, проговорил:
— Извините, я не знал, что помешал вам… Это, кажется, был у вас машинист с Глубокого — Лопатин?..
— Да, он… У него несчастье… Захворала жена.
«Врет! — подумал он. — Лопатин холостой!» Прощаясь, он еще раз повторил:
— Вы извините меня, что я непрошенно к вам вломился.
Уходя, он чувствовал тупое сожаление и досаду; потом, махнув рукой, почти вслух проговорил:
— А ну тебя! Подальше от тебя! А то еще влипнешь с тобой!
Вспоминая обыск, он теперь стал догадываться, чего у нее искали.
Недели через три он узнал, что Маевская ушла из дому. Ходили слухи, что она застала Петра Максимовича с горничной Настей.
В конце февраля Макар Скоробогатов женился на дочери Красильникова, — содержателя ковшечно-лудильного производства. Татьяну он до свадьбы не знал. Только теперь, после недельного пьяного угара, к нему пришел вопрос: почему он на ней женился?.. Может быть потому, что рано или поздно на ком-то нужно жениться? Он не знал, любит ли свою жену или нет. Впрочем, заботливые, умные глаза Татьяны, ее вдумчивое лицо, белое, красивое, прямоносое, и стройная фигура влекли Макара! Ослепленный страстью к молодой новой женщине, он не замечал, как она брезгливо морщилась и смотрела на него глазами, полными удивления и страха. Только через месяц, пресыщенный, он заметил, что его жена равнодушна к ласкам. Казалось, что эта женщина, туго затянутая в черное платье, не способна улыбаться, не способна весело говорить. Она молчала и внимательно наблюдала за окружающими.
С приходом Татьяны дом изменился. Стены окрасили, привезли дорогую мебель. Она была расставлена в строгой симметрии. В простенках смотрели из дорогих рам большие зеркала. В тени драпировок сгущался полумрак.
С утра до вечера бесшумно ходила по комнатам Татьяна, приводя всё в порядок. Ни одна пылинка не ускользала от ее глаза. Свекровь прозвала свою сноху «чистюлей». Яков возмущался, когда «чистюля» просила его не ходить по комнатам в грязных приисковых сапогах. Разуваясь у порога, он недовольно кряхтел.
— Ты, Татьяна Сидоровна, скоро заставишь на головах ходить!
Изредка появлялась мать Татьяны — сырая, грузная женщина, в черном косоклинном сарафане с позументами. Они уходили в угол и там тихо беседовали. Мать поучительно говорила:
— Ты только умей держать его в руках. Приисковый народ разгульный, своенравный. — Она тыкала пальцем Татьяне в живот и спрашивала: — Нет еще ничего? Смотри, родишь, — в православной церкви крестить не дам! У нас окрестим, у Красильниковых.
Татьяна недовольно морщилась:
— Ну, это наше дело!
— Нет, пока не ваше… Не дам я… Говорила отцу, что не надо тебя в этой проклятой гимназии учить. Вот теперь воспитали детушек, своеобышников!
Полинарья иной раз, заглянув в комнаты, боялась войти, чтобы не нарушить их покой. Ей казалось, что она не дома, а в гостях у какого-то богатого человека. Яков же, забывая строгие слова «чистюли», прямо со двора вваливался в комнаты и, останавливаясь у зеркала, любовался собой, одергивал рубаху. Он жадно вдыхал аромат духов и спрашивал сноху:
— Чем это ты мажешь, Татьянушка? Пахнет у тебя больно хорошо.
Однажды, в сапогах, в рукавицах и не снимая шапки, он забрался в угол к любимому окну. Прикрытый широким листом пальмы, он уселся на стул. Татьяна, строго глядя на свекра, сказала:
— Тятенька, соблюдайте порядок!
— Опять порядок?.. Отец я али нет?
— Я знаю, что отец, но зачем в грязных сапогах и шапке сюда заходить?
— Значит, не ходить, выходит, — так?
— Зачем? Пожалуйста, но только не в таком виде!
Яков обиженно проговорил:
— Скоро совсем из дому выживешь, — а потом сказал Полинарье: — придется, мать, нам в подсарайную избу жить-то перебраться… Ступишь — неладно, сядешь— неладно, харкнешь — нехорошо.
Изображая обиженного человека, он доходил до смешного. Как-то разувшись и раздевшись в сенях, он ползком на четвереньках направился в комнаты. Татьяна, сдерживая смех, спросила:
— Что это значит?..
— А это значит, мне вон туда надо — к окошечку, потому когда рамы вставляли, так стекольщику я деньги за окольницу платил.
— А зачем ползком?
— А потому на четырках ходить приходится, чтобы опять у тебя не нахламить. Приходится отвыкать по-человечьи ходить, Татьянушка!
Речь его была ядовито-ласкова. Приподняв рыжую лопату бороды, он прополз по мягким коврам в любимый угол под пальму и спросил, осторожно дотрагиваясь до сиденья стула:
— На этот стульчик можно?
Татьяна, сдвинув брови, горько усмехнулась и вышла.
На прииске Яков часто обижался на Макара.
Наблюдая за сыном утром, он раз ему сказал:
— Ты совсем обасурманился, смотрю я на тебя.
— Как?..
— Встаешь, жрешь и рожи своей не перекрестишь!
— Не до этого, отец, некогда!..
А когда Яков вмешивался в дела, давая указания Макар, не глядя на отца, кратко отвечал:
— Я знаю, отец, — это мое дело. Ты тут мало смыслишь!
Яков замолкал. Макар казался ему посторонним человеком, который непрошенно пришел на прииск и теперь властно, по-хозяйски распоряжается.
«Значит, я, выходит, отрезанный ломоть!» — он уходил на окраину прииска, в заброшенную избушку к Баландихе, почти открыто торговавшей водкой, и там напивался. Пить он стал крепко. Временами полумертвый, распухший он лежал на деревянной лежанке. Вставал, бестолково тыкался головой в углы, шарил там бутылку с водкой. Дрожащими руками подносил горлышко к воспаленным красным губам, сосал водку и запивал водой. Смотря безумными опустошенными глазами в пространство, бормотал:
— Дело не мое… Я так себе… Гм. Я ничего не смыслю…
Макар тревожно прислушивался к его бессвязной речи. Улучив минуту, когда у Якова прояснялись глаза, укоризненно спрашивал:
— Тятя, долго ты так будешь пить?..
— Хм… не знаю, — глухо отвечал тот, отводя глаза в сторону. Сидя на своей лежанке и держась за нее руками, он подолгу смотрел неподвижными глазами в пол. Потом глаза его наливались слезами, он валился на постель и плакал, говоря надтреснутым голосом:
— Чем я виноват?..
Чтобы приостановить запой, от него прятали водку. Тогда он беспокойно возился на кровати, вскакивая, тщательно обыскивал во всех углах и, когда кто-нибудь входил в избу, просил, как ребенок:
— Дайте маленькую рюмочку… жалко?..
Тесть Макара, Сидор Артамонович Красильников, качая головой, говорил:
— Безнадежное дело, Макар Яковлич, с твоим папашей. — И забирая в горсть густую бороду, участливо спрашивал старшего Скоробогатова: — С чего хоть ты это, сватушко? С горя или с радости зашибаешь?..
Яков, безнадежно махнув рукой, отвечал:
— Со всего — и с горя и с радости!..
Макар отправлял отца домой, но там Яков чувствовал себя хуже. Иногда он ходил, как помешанный, улыбался, мечтательно строил планы:
