Я была уверена, что он не лжет. С ним я увидела бы и Париж, и Венецию, и многое другое... Он уже побывал в Швеции, в Болгарии, в Англии. Мне вдруг до слез стало грустно: я вспомнила, как в нашу первую совместную ночь с Алешей мы мечтали об Италии, мы оба трепетно верили тогда в нашу мечту. Вместо этого он уехал в Сибирь, а я вот здесь, и на горизонте никакой Италии не видно.
— Что касается вашего первого замужества,— заговорил Гриня небрежно: две рюмки возымели действие,— то мы спишем его, как несостоявшееся, или сочтем грустным недоразумением, неудавшимся экспериментом. И я обещаю вам никогда не напоминать ни о замужестве, ни о том человеке, который был близок вам некоторое время. Не стоит внимания.
Я напряглась, как струна, я втянула в себя воздух, задержала его в груди — загасила вдруг вспыхнувшую ярость. Наглец! Он еще не услышал от меня ни одного слова, не узнал, согласна ли я с его предложением, а уже предупреждает, что не напомнит о первом моем замужестве. Это верный залог того, что с ним покоя не будет и он попреками измотает всю мою душу. Как и Вадим Каретин. Тот хоть заранее предупредил об этом...
Бросив на меня испытующий взгляд, мама сразу уловила перемену во мне и поняла, что вызвана она опрометчивыми словами Названова.
— Я вам верю, Григорий Павлович, все это чрезвычайно интересно.— Мама попробовала смягчить молчаливую нашу размолвку.— Но в личную жизнь дочери я не вмешиваюсь. Она взрослый человек и свои проблемы решает сама.
— Но вы, как мать, можете подсказать ей, посоветовать,— попросил Гриня..
Мама улыбнулась.
— Это я могу. Но у моей дочери такой характер, знаете... Он толкает ее на поступки, идущие вразрез моим советам. Мне только приходится сожалеть об этом. Но если бы спросили о вас меня, то я сказала бы чистосердечно: знаю вас еще мало, но, по-моему, вы способны, как никто другой, составить счастье любой женщине. Талантливый, содержательный, скромный, с большим будущим...
— Благодарю вас.— Гриня принимал это как должное,— Вы не ошибетесь.
— А моя дочь, очевидно, по-иному думает о вас.
Гриня медленно повернулся ко мне, его взгляд выражал удивление, непонимание: кто еще может думать о нем иначе? Я сказала сдержанно:
— Да, я думаю по-иному. Ты призналась, мама, что мало знаешь Григория Павловича. Это, пожалуй, самое верное. А я знаю больше, чего он стоит. Тебе он кажется кроткой овечкой, а на самом деле это волк.
Гриня вскочил, от испуга у него приоткрылся рот и побагровели уши.
— Женя! Что вы говорите!
— Он отлично знает, что он красивый, умный, талантливый! И пользуется всем этим в своих пошлых, корыстных целях. Сколько же он принес горя женщинам, девчонкам! Сколько семей разрушил! Ты сказала, что он скромный! — крикнула я маме.— А тебе известно, что он, пользуясь моей минутной слабостью, увел меня в темную комнату и сразу же повалил на диван? Куда как скромно!.. И его привела сюда не любовь, а оскорбленное самолюбие, неутоленная жажда: выскользнула из рук очередная добыча, как это можно допустить! А теперь, чтобы восполнить упущенное, решился на последний шаг — предлагает руку и сердце.
Гриня сел, опустил голову — лбом на ладони.
— О, как злопамятна...
Мама металась по столовой, всплескивала руками, прикладывала пальцы к щекам.
— Да замолчи ты! — крикнула она, не сдержавшись.
— Не замолчу! — крикнула в ответ.— Я замужем.
— Нет у тебя никакого мужа! Убеждаешь и утешаешь себя.
— Вот когда я решу, решу сама, что мужа у меня нет, я скажу тогда. А пока что я замужем. И делать мне предложение глупо, смешно, нелепо! — Как всегда в такие моменты, меня захлестнуло, и я уже не могла удержаться; выждав паузу, я проговорила, обращаясь к маме с подчеркнутой официальностью: — А вам, Серафима Петровна, я запрещаю вмешиваться в мою семейную жизнь. Если я, живя у вас, мешаю вам и вы под любым видом, в данном случае под видом замужества, хотите избавиться от меня, можете не стараться, я избавлю вас от хлопот, я уеду сама.
Я чувствовала, что причиняю ей боль, кидая резкие и несправедливые слова, рассчитывая сломить ее. Но надо знать мою маму, ее характер! Она выпрямилась этак величаво, сразу сделалась как будто выше, откинула голову, в глазах у нее заметалось черное пламя.
— Куда ты уедешь?
— К мужу.
— В Сибирь?
— Да.
— Я тебя не держу. Можешь ехать куда угодно и когда угодно.
— И уеду, уеду! — твердила я отчаянным голосом.— А вам, Григорий Павлович,— сказала я Названову,— делать здесь нечего.
Гриня как-то опешил, застигнутый врасплох нашей ссорой.
— Да, да...— Он потерянно поискал что-то вокруг себя.
— Мне не нужно никакого вашего достатка и Италии вашей не нужно. Я не такая бедная и жадная, чтобы пользоваться готовеньким. Сами всего достигнем!
Вошла Нюша, Она постучала по столу сухоньким кулачком, грозя матери.
— Отольются тебе ее слезы, Серафима, так и знай! Никакого сладу с тобой нет, ни к кому у тебя нет жалости.
Точно прибойная теплая волна плеснулась к моему лицу, к глазам, и я почувствовала, что сейчас разрыдаюсь.
— Идем отсюда, доченька. Ничего, идем...
— Уводи ее, защитница! — сказала мама с мрачной иронией.— Утешай. Адвокат...
Нюша, обняв, пропела меня в мою комнату, я повалилась на кровать и заплакала. Я дала себе волю. Нюша присела рядом и тихо гладила мое плечо, шепча что-то неразборчиво, участливо... «Эх, Алеша, что же ты со мной сделал?! — кричала я в отчаянии.— Так я могу остаться у разбитого корыта. Ты можешь там найти другую, а я? Кому нужны моя щепетильность, недоступность? Время уходит. И не вернешь его никогда, и плакать будешь о потерянном. А я гоню всех, строю из себя недотрогу, и скоро надо мной будут посмеиваться: обороняю свою честь и свою верность, как какое-то сокровище, которому нет цены. Подумаешь, сокровище!..»
Должно быть, проводив Гриню, вошла мама. Нюша освободила ей место, и она села рядом, положила мне на голову руку: рука ее дрожала.
— Что мы будем теперь делать?
У меня стучали зубы. Я рванулась к ней, обхватила ее шею руками.
— Ах, мама!..
Рядом стояла и всхлипывала Нюша,
АЛЁША. Первый двухэтажный дом, положивший начало поселку, городу, был сдан. На его углу прибили табличку: «Улица Есенина». В комнатах дома прочно обосновались отделы управления строительства. На дверях уже красовались вывески: «Техотдел», «Диспетчерская», «Постройком», «Отдел кадров».
Нас перебросили на другие объекты, дальше от берега, на холмы. Люди прибывали с каждым днем, и число строительных бригад увеличилось втрое, вчетверо.
На холмах до вечера стучали топоры. Повсюду были разбросаны свежие брусья, доски для полов, стропила, марши лестниц, оконные и дверные блоки, вороха сырых опилок и щепы...
Электрики протянули из Браславска высоковольтную линию. На промплощадке установили лесопилку, но она едва успевала готовить пиломатериалы для строительных работ. Многоквартирные дома, коттеджи, общежития, вырастая, приветливо проглядывали сквозь могучую зелень сосен и белизну берез.
Машины устало ревели, вползая на склоны. От их яростного напора, казалось, колебались холмы, исхлестанные во всех направлениях автомобильными скатами. Снег был перемешан с землей и превращен в серую сыпучую пыль...
Приближалась весна.
Почти неделю висела над тайгой, над притоками реки серая, тусклая хмарь, вязкая, как тесто. Небо не переставая сочилось дождем, снег согнало, старые мхи набухли, как губки, ноги разъезжались на ослизлых кочках. Работа на строительстве домов замедлилась. Брусья, что укладывались в стены построек, отсырели и казались вдвое тяжелей. Влажный воздух теснил дыхание. Парусина палаток задубела и по ночам гремела от капель, как жесть, вызывая тоску, обостряя чувство заброшенности и одиночества,
Я никогда не задумывался над тем, что человек так же, как цветок, стебель травы, как зверь, птица, горный ручей, грозовые тучи, всецело подчинен законам природы и что ее взрывы и капризы влияют на его характер, мозг, нервы...
Я лежал на койке, смотрел в темноту ночи, слушал, как непогода с шуршанием облизывала мокрым языком парусину, и маялся, принуждая себя заснуть. Природа, наградив человека инстинктами, позволила ему культивировать их до тончайших чувств и ощущений. Я улыбнулся не без горечи: больше всего мук и разочарований, счастья и радостей, бед и страданий выпало на долю любви. Ее — за века! — украсили волшебным розовым туманом, воздвигли над ней бесчисленные радужные арки, голубые горы цветов бросили к ее ногам... А она, жадная до славы, требует новых клятв, новых приношений, новых подвигов и жертв. И в самом деле: из всех женщин, живущих на земле, природа выделила для меня одну — Женю. «Смотри и запомни,— насторожила она мое внимание,— нет другой женщины с таким лицом, неповторимым в своей прелести, нет такой улыбки, от которой останавливалось бы сердце в необъяснимом изумлении, нет такого голоса, таких рук! Молись!» Вот и молюсь, мечусь в бессоннице, бредя ею, и жду чего-то, на что-то надеюсь, и проклинаю миг, когда встретил ее, и благословляю тот миг...
