махал молотом, так и там махать буду? — как-то даже удивленно спросил у всех Панас. — Ну что ж, пускай. Я не против.
Степан Роик слушал-слушал, хмурился, чесал затылок, а потом:
— Как же это так? Если мне глаз выбило, то на том свете я так и останусь без глаза?
Будто и поминки, тут бы тихонько разговор вести, но все вдруг захохотали.
— Поищи на том свете свой глаз, он там где-то светит!
— Только поторопись, чтоб другие не украли!
— А разве и там крадут? — спросил объездчик Македон.
На минуту все замолкли. Раздумывали — крадут там или не крадут.
— Хватит вам, хватит! — сказала Ганка. — Давайте поминать, чтоб им земля пухом была, а то сцепились…
Тут и отозвалась Бахурка, на Ганку глядя.
— А вдовы как же? — спросила. — Встретятся ли там со своими мужьями? А дети с отцами?
— Встретятся! — твердо пообещал Тюпа.
— Эх, если бы так, — покачала головой старая.
— А если там Волох уже к другой пристал в примы, а? — пошутил Глемездик.
Боль схватила Ганку за горло, она почувствовала, что сейчас заплачет, — быстро поднялась и пошла в хату. На Глемездика сразу насели:
— И нужно же вам такое молоть!
— У нее Волох такой, что и на том свете не пристанет. И Ганка такая же точно!
— У Глемездика только одно на уме.
— Вот спрашивают у парня: про что ты думаешь, глядя на камень? А я, говорит, все время про одно думаю: про молодиц.
Никто не засмеялся. Кто-то побежал за Ганкой в хату. А она уже идет навстречу. Несет в руках миску с лапшой, а глаза сухие, будто ничего и не случилось.
И в этот момент заметили Клару Стефанишину. Только что, видно, из города: в одной руке полная сумка с покупками, на другой — плащ. И плащ тот чудной: под ним ни от дождя не укроешься, ни в холод не согреешься. Клара от села отстала, а к городу не пристала, да вот хоть плащ себе никудышненький добыла. Она, наверно, и прошла бы мимо Ганкиной хаты, да кто-то позвал. Остановилась и стояла в нерешительности: идти ли ей своей дорогой или ответить на приглашение. Рыженькие ее брови вздрагивали, и остриженные рыжие волосы тоже, казалось, дрожали.
— Ну, садись, садись, Кларка, — говорил Степан Роик, когда она наконец подошла. Подвинулся, давая место. И лишь села Клара, попробовал обнять ее одной рукой.
— Еще что, — совсем не сердясь, сказала Клара и отвела его руку.
— А чего?! — надулся, как индюк, сторож.
— Того, — пояснила Клара.
— Нынче поздненько ты из города, — сказал ей Тюпа. И подмигнул — ну совсем так, как он недавно подмигивал Бахурке.
— Машин не было, так пока добралась… А что это у вас такое? — Ей объяснили. Стефанишина выслушала, провела по рыжим своим бровкам, словно распрямляла их. — А я и не знала…
— Откуда же тебе знать? — упрекнул Македон. — Сколько вон детей подрастает в Збараже, а ты и не каждого знаешь.
Ликора при этих словах густо покраснела и стала внимательно рассматривать рядно.
— Не каждого, — легко как-то согласилась Клара.
— А городских уже изучила?
— И городских не знаю.
— Вот то-то и оно: ни тут, ни там.
Кларе надоели приставания — не ответила.
— А разве не так? — липнул Македон.
Клара умоляюще посмотрела вокруг, будто просила заступиться. Но в селе ее недолюбливали, поэтому никто не вступился.
— За вами не угонишься, — сказала, жалея, что свернула в Ганкин двор.
Ликора быстро заморгала, — взяла корочку хлеба, но не донесла до рта, положила назад.
— А ты и не гонишься! — пел своим женским голоском Македон, повышая тон, чтобы все слышали. — Не очень ты гонишься! Сюда — круть, туда — верть! Вот и все.
— А вам-то что? — кривилась Клара.
— Мне?! — вскрикнул Македон. — А кому ж тогда дело, как не мне? Разве я не твой дядька?
— А-а, десятая вода на киселе…
— Нет, ты скажи, чего это ты летаешь? Почему мужа не имеешь, как наши бабы? Почему детей нет? Не хочешь пеленки стирать, ухаживать не хочешь?
— Не хочу, — с деланным спокойствием ответила Стефанишина. И стала ложкой ковырять в студне.
— Лучше ты, чем другие, или умнее? Или больше у тебя хитрости в жизни, а?
— И не лучшая, и не умнее. И хитрости нет.
— Тогда что же?.. Вот мы посходились тут. У каждого есть кого помянуть. У Тюпы вон двух братьев скосило, словно и не было их. У Глемездика сын лежит где-то в Пруссии, у Роика двух девчат забрали в Германию, только он их и видел. У Ганки сироты вон растут — не сироты, а слезы. Обойди весь Збараж — у каждого такое, что не расскажешь… Ну, а ты? А ты чего ж никого не народила? Вот признавайся!
— А для чего? — совсем тихо спросила Стефанишина, и губы ее побелели и утончились. — Чтоб поминать вот тут?
— Что? — не понял Македон.
— Родить, чтобы потом поминать вот так, да?
— Хоть бы и так! — не нашел ничего лучшего разгорячившийся Македон.
— А я не хочу.
— Не хочешь?! — уже совсем по-дурному приставал к ней дядька.
— Конечно. Разве Тюпе хорошо оттого, что у него двух братьев скосило? Или Роику есть радость от его девчат? Нет и не было. Даже хуже оттого, что детей своих имели. А если бы не было их, то и горя они того не слышали бы и не видели. Так для чего же их иметь? Чтоб покалечило, чтоб убило, чтоб маяться им на чужбине? Для чего ж их иметь? — аж вскрикнула Клара.
Никто не ответил, а Македон только рукой махнул. Мол, что с дурной бабой говорить: ты ей про одно, она — про другое, ты ей про панских гусей, а она тебе про панского подпаска!
— Не всем же одна доля… — проговорил Тюпа.
— Не всем, — согласилась Клара и провела пальцами по бровям, словно разглаживала их. —
