— До зарплаты еще неделя, — предупредил он. — Картошка есть, яйца есть; сало, мука — в кладовке. Так что с голоду не умрем… Я вот поговорю с Копытковым, чтобы он подыскал тебе работу. Хватит этого пьянства! Если хочешь жить со мной, бросай пить. А если не бросишь — нам придется расстаться. Я не могу больше так. Я хочу жениться. Как же ты такая будешь с нами жить? Ведь ты отравишь нам всю жизнь.
Хмурый Стебель ушел, даже не взглянув на мать. Она измотала его за то время, что жила с ним.
Да тут еще Шурка восстал:
— Не нужна мне такая квартирантка! Отправляй ее в город или ищи вместе с ней другое жилье. Чего ты, лопух, возишься с ней?
— Да ведь она мать, — в отчаянии воскликнул Стебель.
— Какая она тебе мать? Ты вырос в детдоме. Она родила и бросила тебя. А теперь тянет с тебя деньги. Отложенные на транзистор уже ухлопал на нее? Ну, вот! Не будь ты таким жалостливым и добреньким телком. Не давай себя доить…
Стебель совершенно растерялся, не зная, что делать. Когда мать была пьяной, она казалась ему и чужой, и страшной, и противной. А когда она мучилась с похмелья и рассказывала о своей несуразной жизни, ему становилось ее жалко и он чувствовал, что не может прогнать ее. Та девчушечка на фотографии не позволяла ему это сделать…
Морщась, Анна поднялась с постели. Она была в таком запойном состоянии, когда любое дело вызывало у нее отвращение. Даже умыться, застелить кровать не могла она заставить себя. Все валилось из рук.
Она заглянула в пачку сигарет и увидела спрятанную от сына пятерку, свернутую маленьким квадратиком.
— Лежишь, милая? — прошептала Анна. Она отыскала в сенках корзину, сплетенную из широких лучин. Укладывая в нее пустые бутылки, Анна почему-то вспомнила, что еще плетут корзины из ивовых прутьев, и те корзины хорошо пахнут. У нее вообще мысли без всякой связи как-то перескакивали с одного на другое. Анна заторопилась в магазин… Когда она возвращалась домой, глаза ее стеклянно сверкали. В корзине весело побрякивали бутылки.
Путь домой показался бесконечным. Так и хотелось сунуться в какой-нибудь закоулок, сорвать зубами блестящий колпачок с горлышка и сделать три-четыре добрых глотка.
Забежав в дом, Анна сбросила на спинку стула пиджак, а шапочку снять ей уже не хватило терпения. Она вилкой сковырнула с горлышка пробку, потерла о платье огурец в черных колючках и налила в стакан. Поднеся его к носу, Анна от запаха судорожно передернула плечами. «Ну, чего ты! Яд, что ли?» — мысленно проговорила она и выпила. Сморщившись, шумно выдохнула сивушный дух: «Ах!» — два-три раза хлебнула свежий воздух, а затем припала носом к холодному огурцу, потом громко откусила от него. Только после этого она села, сказав:
— Уф, как славно! — и смахнула с оживших глаз набежавшие слезинки. Одной рукой она подносила ко рту огурец, а другой медленно снимала шапочку, ухарски сползшую на затылок. Вот она снова откусила и, хмельно улыбаясь, бросила шапочку так ловко, что та повисла на гвозде. Этим умением она хвасталась еще в техникуме.
Тихонько смеясь, точно с ней кто-то был, она опять понесла ко рту огурец, медленно стаскивая с шеи пеструю, грязноватую косынку. Вот она блаженно отбросилась на спинку стула, вытянула ноги под столом, руку с косынкой в изнеможении уронила, и косынка расстелилась по полу.
— Нет, жизнь неплохая штука, — кому-то сказала Анна.
Она уже не была одна, ее начали окружать собеседники. О, эти восхитительные минуты, ради которых она и пила! Испарилось отчаяние, усталость, безнадежность, отвращение ко всему. Она снова была молоденькой, такой молоденькой, что ей захотелось петь. Лукаво смеясь, она подмигнула воображаемому Валерке и сказала:
— Ну, еще одну… Хорошо? Одну опрокину за твое здоровье, сынок, и все. И — все. И твоя мамка начнет готовить обед. И вообще, все плохое идет к концу. Я ведь в год только два-три раза дурю. Но так, что дым из ушей и ноздрей идет. А потом снова за свой лоток. Анька-лоточница! — и она закричала, как это делала на базаре: — Беляши, беляши! Горячие, от души! Налетайте, покупайте! Брюхо набивайте! — она засмеялась, чувствуя себя ловкой, молодой и неотразимой.
Теперь она действовала уже не торопясь. Сначала, держа бутылку в отдалении, порадовалась, что водки еще много. Вспомнив, как в старину один из ее дружков называл водку косорыловкой, она захохотала.
Сначала Анна налила полстакана, потом, оценив, сколько же в бутылке осталось, добавила еще.
— Ну вот, в таком разрезе, — довольная, произнесла она и снова сморщилась и передернула плечами. — Стоп! — скомандовала она себе. — Сейчас мы выполним то, о чем мечтали в городе, — она забрала бутылку, не выпитый стакан и вышла в огород.
Ей давно уже хотелось выпить, закусывая прямо с грядки свежими огурчиками. И вот ее мечта исполнилась: она сидела на ящичке, с одной стороны тянулась высокая гряда, опутанная плетями с шершавыми листьями, под которыми прятались большие и маленькие огурцы. С другой стороны тянулась широкая полоса лука. Молоденький, сизый, скрипучий лук выстроился в ровные шеренги. Во главе этой веселой, едкой дружины возвышались толстокожие витязи в боевых шлемах — заматерелые семенники. А кругом толпились бравые подсолнухи с радостными солнечными ликами. Славное, укромное местечко! Вот так бы и сидеть всю жизнь здесь, под охраной этой братии в золотых, зубчатых венках.
Анна зажмурилась, выхлебнула из стакана и выдохнула: «Фу-у-у!». Вот она сорвала с гряды твердый огурчик толщиной в палец. Вот он щелкнул на ее зубах. Семена у него были меленькие-меленькие. Ах, как вкусно! Ах, как хорошо!
— Это я из-за вас, паразитов, лишилась всего хорошего, здорового, — тихонько заговорила она, обращаясь к кому-то. Она и не заметила, как начала разговаривать вслух. Перед ней замелькали лица тех, с кем она когда-то делила свою угарную жизнь и кого теперь называла паразитами, гадами и подлецами. Изобличая их, она то шептала, то вскрикивала, махая руками. Она с наслаждением уничтожала их, казнила, высмеивала.
— Но и сама я, потаскуха, тоже виновата, — пробормотала Анна. — Сама себя не смогла сохранить. А человечишко должен сам себя сохранять. На это ему, дураку, разум дан. И нечего только на других бочку катить. А сама где была?
От этой мысли она очнулась, огляделась вокруг и снова почувствовала себя дряблой старухой. Чтобы вернуть доброе состояние первого опьянения, она вновь налила в стакан. Эта порция как-то укрепила ее. «Ну, хватит, — подумала Анна, — нужно Валерке хоть щи сварить… Слава богу, этот мрачный хмырь уже третий день в поле», — вспомнила она о Шурке. Они как-то сразу невзлюбили друг друга.
— Но прежде надо обеспечить ночь. А то ночью на стенку полезу, — прошептала Анна и тяжело поковыляла в дом.
Придя в комнату сына, она, сосредоточилась, как бы на время отодвинув от себя опьянение, и расчетливо, хитро спрятала от Валерки бутылку портвейна за тумбочку, а две другие в валенки под кроватью. Она прятала потому, что Валерка недавно, рассердившись, отобрал у нее бутылку водки и разбил ее во дворе.
Но из опыта Анна знала, что она заспит, забудет эти тайники и ночью, в отчаянии, придется ей перерыть всю комнату. Поэтому на клочке бумаги написала: «Валенки, тумбочка» и клочок сунула в карман платья.
У нее еще хватило бодрости поджарить картошку. Но есть она не смогла, в рот ничего не лезло; во время загулов она по нескольку дней не ела.
И снова стало все отвратительно. Задыхаясь, держась за стену, она ушла из кухни в комнату, допила остатки из бутылки, легла, и ее охватил тяжелый сон. Ей приснился магазин. Она, статная, как царевна, плавная, красивая, стояла за прилавком, а перед ним толпились парни. Отталкивая друг друга, крича, они протягивали руки, а она бросала им дребезжащие грузовички, безобразные пушки, лошадь без хвоста, куклу без головы, клоуна с одной ногой. Бросала и хохотала, хохотала…
Проснулась она, когда пришел Валерий. Вся она была опустошена, голова болела, руки тряслись, тело покрывал холодный пот. Пока Валерка умывался в кухне, она присела около тумбочки и воровски выпила, чтобы снова ожить. Подогрев картошку, Анна поставила сковородку на стол. Пристально посмотрев на ее бледное лицо и опухшие глаза, Стебель хмуро спросил:
— Опять?
— Чего «опять»? Нет никакого «опять», — рассердилась Анна.
— Придет этому конец или нет?
— Так прогони же меня, прогони! — вдруг закричала Анна. — Плюнь на меня, на такую тварь, плюнь! Чего ты возишься со мной? Женись и возись с молодухой. А мне все равно подыхать!
Стебель подавленно молчал — что толку говорить с человеком, который дошел уже до края.
— Ладно. Потом поговорим. Ложись спать, — сказал Стебель.
— А! Пожалел? Да? Пожалел? — истерически закричала мать. — Так вашу… чистеньких жалельщиков! — она схватила со стола чашку и ахнула ее об пол, осколки загремели по половицам. Стебель смотрел на нее пораженный — такого еще не было. Который уж раз он почувствовал отвращение к матери. Он пытался отогнать это чувство, но ничего не мог поделать с собой. Спать он ушел в комнату к Шурке и долго ворочался в кровати, мучимый одним и тем же вопросом: «Что теперь делать? Что теперь делать?»
