Надо было немедленно принимать меры. Леонид предложил, чтобы вся их группа шла в лес, «на простор». На этот раз его поддержала и Ляля.
— Мы заменим погибший отряд, — говорила она на последнем заседании. — Мы возьмем имя товарища Куприяна и будем действовать от его имени. Пусть все думают, что секретарь райкома действует до сих пор.
— Надо поддержать веру в людях! — воскликнул при этом Серга. — Спасти народ от неверия!
— Не надо его спасать! — рассердился вдруг Сапига, вызывая удивление товарищей. — Народ не нуждается в этом!.. От этого он спасен не нами и задолго до нас. — Сапига встал, взволнованный. — Разве мы, подпольщики, могли бы сейчас привить эту веру людям, если она не жила в них еще с наших, советских времен?!
Было решено выходить в «гоголевские места», в Диканьские леса. Все понимали чрезвычайный характер этого шага, понимали и то, что малейшая оплошность может стоить жизни многим. Надо было самым серьезным образом все предусмотреть, ко всему подготовиться. Сапига, как человек военный, разработал подробный план выхода.
Первой должна выйти группа военнопленных из кригслазарета во главе с врачом Веселовским. Они заберут с собой все наличное в организации оружие, в частности, и второй пулемет, собранный Пузановым с помощью рабочих завода «Металл». За это время ядро организации должно было подготовить себе смену в городе, передать явки и надежные связи. Одновременно решено послать кого-нибудь из Полтавы через фронт, чтобы связаться со штабом партизанского движения.
Сделав все это, подпольщики основного ядра во главе с Лялей Убийвовк также покинут Полтаву и направятся в «гоголевские места». Там они встретятся с группой Веселовского уже для совместных действий.
Таков был план. Как только он был одобрен, Ляля пошла в кригслазарет к Веселовскому.
Еще осенью немцы обнесли колючей проволокой помещение бывшей детской поликлиники на улице Фрунзе и устроили там госпиталь для советских военнопленных, кригслазарет.
Обслуживающий персонал госпиталя состоял частично из штатских, работавших в поликлинике до войны, частично из самих военнопленных, имеющих медицинское образование.
Через санитарок, которые развлекали белокурую единственную дочь врача Убийвовка еще совсем маленькой, Ляля познакомилась зимой с Веселовским — руководителем подпольной группы в лазарете.
Военврач третьего ранга Веселовский, командир медсанбата одной из отступающих частей, раненный и взятый в плен под Полтавой, сначала сам был брошен в этот лазарет для «лечения». Конечно, тут никто никого по-настоящему не лечил. Раненые лежали в грязных палатах, гнили заживо. И все-таки здесь было несравненно лучше, нежели в общем лагере военнопленных, расположенном на краю города в бараках. Там все время свистели палки — в госпитале их не было. Там люди, не помещаясь в бараках, ютились прямо во дворе, под открытым небом, — здесь была крыша над головой. Там затаптывали людей насмерть, толпясь у котлов с баландой, — здесь баланду разносили санитарки.
В первые дни своего пребывания в госпитале Веселовский познакомился с одним раненым, лежавшим с ним рядом. Этому раненому еще наши успели наложить на ноги шины. Так он и попал в плен. Неудачно наложенные, шины сейчас буквально врезались, въелись в тело. Нечеловеческая боль жгла его днем и ночью, пилила тупыми ножами постоянно, не отпуская ни на миг. Когда привезли Веселовского, раненый уже не кричал. Он порвал голосовые связки и теперь только хрипел. Начальнику госпиталя, флегматичному баварцу, до этого было мало дела.
Веселовский решил снять ему шины. Сам едва передвигаясь на локтях, он подполз к товарищу и стал привычно разрывать бинты, которыми были привязаны шины. Вдруг он почувствовал удар сапогом в спину. Оглянулся: над ним стоял начальник госпиталя.
— Медик? — спросил немец.
Пришлось признаться.
— Медик.
Тут же баварец назначил его «главным хирургом» кригслазарета.
Главного хирурга за ворота тоже не выпускали, но тут, внутри, он получил, однако, некоторые, хотя бы относительные, права.
Ляля, расспросив о Веселовском у санитарок, которые не могли нахвалиться своим врачом, сказала, что училась в Харькове с какой-то Веселовской, — не его ли это дочка? За небольшую взятку вахтеры пропустили девушку в госпиталь, и она познакомилась к самим Веселовским, отцом выдуманной подруги. С тех пор Ляля каждую неделю, а иногда и два раза в неделю приходила в кригслазарет. Начальник госпиталя как-то этим заинтересовался и спросил хирурга, что это за девушка так часто ходит к нему с какими-то книжками и продуктами. Веселовский объяснил, что это университетская подруга его дочери. Она, мол, носит ему, Веселовскому, Чехова и Джека Лондона, а больным — еду, потому что она филантропка. Баварец успокоился. К тому же на все, что его здесь окружало, и на филантропов в том числе, он смотрел сквозь пальцы.
Через одну из санитарок Веселовский также был связан с отрядом товарища Куприяна и по его указанию создал подпольную группу в кригслазарете — в самом немецком аду. В состав группы вошел и тот раненый, которому врач в свое время снял шины. Спасенный им — как выяснилось позже — был политрук-артиллерист Явор.
Зимой смертность в лазарете увеличилась. Усилия, которые Веселовский прилагал, чтобы спасти товарищей, помогали только частично. Помещение не отапливалось. В метель коридор засыпало снегом. Кормили вонючей, несоленой баландой — дважды в сутки по пол-литра. Больные и раненые умирали десятками. Живых от мертвых начальник госпиталя отделял таким образом: заходил утром в палату, где на полу вповалку лежали пленные, тех, кто покрылся инеем, оставлял, — это живые, — а тех, на которых инея не было, приказывал вывезти. Мертвые не покрываются инеем. Так была спасена, кстати, раненая медсестра Галя Королькова, за судьбу которой Ляля особенно волновалась. Веселовский заранее снял с нее иней, а охрана, вывозившая трупы, отвезла Королькову к одной из Лялиных знакомых, получив за это двух кур.
Предполагалось, что весной, как только члены подпольной группы кригслазарета более или менее окрепнут, им будет устроен коллективный побег. Веселовский уверял, что до весны их раны заживут.
III
Весна наступила.
Ляля пришла в кригслазарет под вечер. Ни начальника госпиталя, ни санитарок уже не было. Только охрана стояла на дверях да пленные стонали в палатах.
Веселовский жил в конце темного коридора, в комнате, которая служила одновременно и жильем, и перевязочной, и аптекой. Заплесневевшие, влажные стены, куча гипса в углу, кровать, топчан, зарешеченное окно над ним с разбитыми стеклами. Когда Ляля вошла, врач что-то читал, стоя в белом халате на коленях в постели и прижавшись лбом к самой решетке. Уже вечерело, и света в комнате не хватало.
— Добрый вечер, Лука Дмитриевич, — поздоровалась Ляля, переступив порог. Каждый раз, когда она заходила в эту конуру, у нее жгучий мороз пробегал по коже.
Врач повернул к ней свою широкую, как лопата, бороду.
— Здравствуйте, Ляля, — и встал девушке навстречу. Врач был невысокого роста, и борода его казалась непропорционально большой в сравнении со всей фигурой. — Прошу садиться… — Он развел руками: где же сесть. С брезгливой грустью глянул на топчан, полный клопов. — Садитесь на тумбочку.
Девушка стояла напротив зарешеченного окна в глубокой задумчивости, словно о чем-то напряженно вспоминая.
Густые сумерки легли на землю, на темный, огороженный проволокой двор с конюшней в противоположном конце. Только над конюшней высокое небо еще оставалось светлым, почти белым, освещенным последней умирающей краской заката, который угасал где-то справа, невидимый из окна. Ляля, освещенная этим небом, стояла совсем бледная и, кажется, не замечала в этот миг ни двора, ни неба, ни самого Веселовского.
— Ляля, почему вы такая? — спросил врач.
Девушка повернулась к нему, страдальчески подняв брови, будто узнавая его.
— Что случилось?
— Случилось, — тяжело сказала она. — Случилось, Лука Дмитриевич.
Врач сдвинул на лоб очки с единственным надтреснутым стеклышком, расправил широкие плечи.
— Что именно?
— Погиб отряд товарища Куприяна.
— Что-о-о-о?
— За Ворсклой… погиб.
— Весь отряд?
— Надо думать, что так.
— Не может этого быть, — заходил врач по комнате. — Это невозможно!
— Что невозможно?
— Что весь отряд. Кто-то же остался.
— Остались… мы с вами, — сказала Ляля.
— Я же говорю, что остались… Невозможно, чтоб его не было. Надо создавать самим!
— Ради этого я и пришла, Лука Дмитриевич. Есть постановление нашей организации: оставить Полтаву, уйти в леса.
Врач остановился посреди комнаты.
— Наконец, — облегченно вздохнул он. — Наконец из этой ямы! — и ударил ногой по своему топчану. — Как мы тут не задохнулись…
