— Я же говорю, что остались… Невозможно, чтоб его не было. Надо создавать самим!
— Ради этого я и пришла, Лука Дмитриевич. Есть постановление нашей организации: оставить Полтаву, уйти в леса.
Врач остановился посреди комнаты.
— Наконец, — облегченно вздохнул он. — Наконец из этой ямы! — и ударил ногой по своему топчану. — Как мы тут не задохнулись…
— Первым выйдете вы, ваша группа. Сможете?
— Когда?
— Хоть завтра.
Врач с минуту помолчал.
— А ножницы для проволоки?..
— Ножницы и махорку вам передаст завтра утром санитарка Паша.
Веселовский подумал.
— Явор сможет?
— Завтра ночью мы и выйдем.
— Явор еще в гипсе. Но я сниму ему гипс. Я, собственно, нарочно держал его в гипсе, чтобы не перевели в концлагерь.
— Кучеренко сможет?
— У Кучеренко еще раны гноятся. Но сможет.
— Жарков?
— Сможет.
— Обгаидзе?
— Сможет.
— Иванкин?
— Сможет.
— Вы? — улыбнулась Ляля.
— О, этот сможет, — повторил Лука Дмитриевич, и глаза его утонули в морщинах — так широко и добродушно расцвел он в ответ Ляле.
— Вы уже выбрали место, где должны пробираться?
— Об этом не беспокойтесь, Ляля. Мы старые стреляные воробьи. Я изучил каждую колючку на этой ограде. Вон там, посмотрите, возле конюшни, есть желобок, видите?..
— Не вижу.
— Как же так? Я близорукий и то вижу. Желобок под оградой. Если перерезать самую нижнюю проволоку, то можно выползти, даже не подкапывая землю. До войны, правда, я не пролез бы там, брюшко было солидное, а теперь пролезу.
— Как охрана? Кто стоит завтра ночью?
— Карл и Франц.
— Какие они на посту?
— Карл ничего. Все время мурлычет про Лили Марлен. А Франц более внимательный. Его всегда ставят на входе. Главное — Карл…
— Надеетесь, что Карл не заметит?
— Надеюсь.
— А если заметит?
Врач зажал в руке бороду, задумался.
— Если заметит, то, конечно, без предупреждения всех… прикончит на месте.
Оба помолчали.
— На всякий случай, — сказал Ляля, — мы выставим своих. Они всю ночь будут следить за охраной… Так что вы не волнуйтесь.
— Не буду, — согласился Веселовский. — Я привык надеяться на лучшее. Только бы не случилось это под проволокой. Если погибать, то хоть по ту сторону проволоки, на свободе.
— Нет, пусть лучше этого не случится, Лука Дмитриевич. Пусть все пройдет счастливо.
— Будем надеяться. А дальше?
— Потом выйдете прямо к Шведской могиле, Сапига и Пузанов будут ждать вас. Там все уточните окончательно и заберете оружие. Правда, на всех не хватит, но все, что есть, вы возьмете.
— Дай нам до леса добраться, Ляля, — горячо прошептал Веселовский. — Добудем и на всех. Соединимся с другими отрядами, пойдем рейдом по всей Украине!
Лука Дмитриевич молодым движением сбросил очки как что-то ненужное, и, подняв голову, прищурившись, задержал взгляд на разбитом оконном стекле.
— Весна, — сказал он.
Сквозь разбитое окно тянуло свежестью, веяло на врача запахом весенних лесов, словно затянутых лиловой дымкой, если смотреть издали, а с близкого расстояния — радующих глаза каждой набухшей почкой. Неужели и впрямь через сутки или двое закончится это прозябание в четырех заплесневевших стенах и начнется настоящая жизнь, достойная человека?
— Здесь мы уже больше не встретимся с вами… товарищ Веселовский. До встречи — там. На просторе!
Девушка крепко сжала его руку. Врач, щурясь, смотрел на нее, окутанную сумерками, бледную.
— Что вы так смотрите, Лука Дмитриевич?
Веселовский промолчал.
— Вас беспокоит, что завтра может случиться неудача? Не думайте об этом… Действуйте решительно, смело. Наши всю ночь будут следить за охраной.
— Нет, Ляля, я не об этом думаю. Я смотрю вот на тебя и думаю о всех вас… о молодых.
— Что ж вы думаете?
— Счастливы мы, Ляля! Счастливы мы, старшие!.. Тем счастливы, что воспитали себе помощь и смену — такое поколение… такой полк! Это же совсем молодой, совсем новый и вместе с тем уже вполне боеспособный полк! Надежный, умный, честный… Пусть иногда недостаточно опытный, пусть иногда слишком горячий и потому не застрахованный от промахов молодости, но главное — верный, верный… С такой сменой можно уверенно глядеть в завтрашний день Родины. Надежные руки будут творить ее судьбу… Отстоят ее в любых войнах, если они еще будут когда-нибудь…
Веселовский проводил девушку до часового.
Пропуская Лялю, часовой, как всегда, пристально заглянул ей в руки. Она расстегнула сумочку, достала пачку сигарет.
— Битте, Франц…
— Данке шён, Ляля.
Девушка покраснела, а Франц, привычно взяв сигареты, козырнул уже за ее спиной. Часто ей приходилось давать разным людям взятки, крупные и мелкие, но никак не могла привыкнуть к этому. Смущалась, будто не сама была в роли дающей, а, наоборот, принимала подачку.
Оказавшись за воротами, девушка облегченно вздохнула. Воздух был пронзительно свеж. Земля, схваченная вечером легким весенним заморозком, слегка похрустывала. В канаве вдоль шоссе чуть слышно журчала вода, за день натопленная солнцем из остатков снега.
IV
Кого послать через фронт?
Сначала Ляля хотела идти сама. Но товарищи единодушно возражали. Ляля, стройная, заметная девушка, неминуемо должна была привлечь внимание, вызвать подозрение. Да к присутствие Ляли было теперь здесь крайне необходимым.
Решили, что через фронт пойдет Галина Королькова.
После того как подпольщики спасли ее «из мертвых», Королькова скрывалась некоторое время у одной из Лялиных знакомых, поправляя здоровье, а, окрепнув, вскоре была привлечена к подпольной работе. Охотно и горячо она бралась за любые поручения организации, несколько раз расклеивала по городу листовки.
Королькова обладала многими такими качествами, которые, безусловно, должны были помочь ей во время перехода линии фронта. Маленькая, черноглазая, бойкая, с волосами в накрученных кудряшках, она, соответственно принарядившись, легко могла сойти за харьковскую меняльщицу, разбитную и несколько легкомысленно-ветреную особу.
— Ветреной ей легче всего будет прикинуться, — пошутил Серга, — потому что она впрямь-таки с ветерком в голове…
Острая на язык, с грубоватыми манерами и в то же время с умением козырнуть той культурностью, какую Сережка называл «нахватанной», Королькова имела, кажется, все данные, чтобы обвести вокруг пальца немцев и собачников-полицаев, привяжись они где-нибудь по дороге.
Товарищи не сомневались в ее преданности делу. Медсестра, фронтовичка, раненная в бою, она ненавидела вонючих оккупантов какой-то почти физиологической ненавистью.
Когда Ляля предложила ей эту миссию, Королькова, не колеблясь, дала согласие. Сапига от имени организации написал письмо в штаб партизанского движения и детально проинструктировал Королькову, как и к кому обратиться после перехода через линию фронта.
Некоторое сомнение у Ляли вызвало то, что Галя, как ей казалось, была недостаточно «подкованной» и идейно закаленной. Королькова верила, что наши придут. Но верила не потому, что усматривала в этом какую-то неизбежность, железную закономерность, а просто потому, что ей очень этого хотелось, потому что «немцы сидят уже всем в печенках и будь они прокляты».
Но на Лялины сомнения в отношении Корольковой никто из товарищей не обратил особого внимания. Не было времени для раздумий. Нужно было действовать, и действовать немедленно.
В конце концов, Ляля не настаивала на своем, и Галю решили послать. Это было самой роковой ошибкой молодой подпольной организации. Не оборвись к этому моменту связь с партийным руководством, не погибни в неравном бою с врагами товарищ Куприян — и молодые подпольщики наверняка не совершили бы этой ошибки.
15 солнечный весенний день Ляля провожала Королькову за город. Все время обходя центр, они прошли тихую улицу Розы Люксембург, пересекли Октябрьскую и оказались на глухой Сенной.
В центре города Ляля старалась не появляться. Оккупанты, раздраженные тем, что их призывы к молодежи добровольно ехать в Германию позорно провалились, теперь наглели с каждым днем. Охота за молодежью стала обычной полицейской операцией. Несколько раз устраивались неожиданные облавы на базаре, в Корпусном саду, в кинотеатре во время сеанса. Всех задержанных гнали под конвоем прямо на вокзал. Там на скорую руку пропускали через комиссию, которая плетками выгоняла из толпы явных инвалидов. Здоровых заталкивали в вагоны, наглухо запирая за ними тяжелую дверь. Среды стали теперь черными днями. По средам во всем гебите проводили набор. В эти дни села Полтавщины плакали навзрыд.
Ляля вывела Королькову за город, на Коломацкий шлях. Он уже подсох на солнце и слегка курился, истертый в пыль тысячами босых ног многострадальных горемык. Кажется, теперь все сразу стали бездомными, кажется, вся Украина пустилась в странствия, меряя свою землю босыми ногами, не находя пристанища в этом горьком бесконечном походе.
