— Да нет, Алеша, не бой-ся!
Степан размахнулся руками, присел и выдохнул из себя широкое слово:
— Эх, силушка, силушка! Да давай же я тебя, добрый молодец, положу на обе лопатки!
Он пошел на Павла, комично перегнувшись вперед, расставив руки. Павел захохотал и отскочил в сторону:
— Что ты меня положишь! Ты Сергея положи!
— Все равно кого. Пропадает сила понапрасну! Положу!
Сергей медленно поднялся на ноги, потряс плечами, попробовал собственные бицепсы. Таня прозвенела:
— Степан, удирай! Сережа в цирке борцом работал!
— Борись, Степа, не бойся, — Алеша сказал это, — из цирка его выгнали.
— По-французски? — спросил Богатырчук.
— Чего я там буду с тобой по-иностранному? — захрипел Степан, облапил Сергея, захватив и руки. Сергей засмеялся, выдернул одну руку, но другой выдернуть не мог. В следующий момент Степан перегнул его «через ножку» и повалил на землю.
Павел закричал:
— Неправильно! Что ты делаешь?
Но Сергей уже не мог сопротивляться от смеха, а застоявшаяся страсть Степана ничего не замечала. Он наступил коленом на Сергеев живот и полез на Сергея всей своей массой:
— Проси пощады!
— Да ну тебя к черту! Медведь!
— Нет, не медведь! Отвечай по порядку, как ротному командиру!
— Ну?
— Скоро у вас там в Петрограде толк будет?
— Скоро, — ответил Сергей со смехом.
— Когда?
— Военный секрет.
— А я тебе не военный? Кто я такой? Отвечай!
— Ты — темная, деревенская сила!
— Ах, так? — Степан затанцевал коленом на Сергеевом животе.
Но на этом и окончилось его торжество. Сергей незаметным сильным движением опрокинул Степана на землю и в следующий момент переметнулся в темном воздухе, по всем правилам придавив плечи противника к земле. Степан высоко задрал широкие, тяжелые и бесформенные сапоги, зрители смеялись. Тогда Сергей спросил у Степана:
— Отвечай по порядку, как уполномоченному по фронту.
— Отвечаю.
— Скоро ты поумнеешь?
— Скоро, — захрипел Степан.
— Когда?
— Военный секрет.
— Ах, так? — передразнил Сергей и тоже наступил коленом на живот. Степан ойкнул и замотал ногами, но вырваться не мог.
— Отвечай: завтра поумнеешь?
— Утром или вечером?
— Да хоть вечером.
— Вечером можно.
Когда борцы, отряхнувшись, уселись на свои прежние места, Таня спросила:
— Кто же из вас сильнее?
— Он сильнее, да сила у него неорганизованная. Нахрапом берет, — Богатырчук подмигнул Степану.
И снова, как когда-то давно, Алеша и Таня отстали по дороге домой. Они подымались от реки по широкой истоптанной песчаной дорожке. Впереди на блеске огней «Иллюзиона» колебались темные силуэты друзей, доносились оттуда отдельные слова Степана, наиболее энергичного из ораторов:
— Сделаем… еще как сделаем…
Алеша прислушивался к Степановым словам и улыбался и в то же время прислушивался к самому себе: почему-то так случилось, он давно не бывал в обществе девушек, сейчас очень хорошо было идти рядом с Таней, но ее близость волновала его в совершенно «святом» разрезе. Таня шла рядом с ним, поглядывала на звезды, вздрагивала и зябко подбирала руки к груди. Она была и сегодня хороша, и поэтому Алеша радовался, что она любит Павла, Павел заслуживает счастья. Выходило так, как будто это он, Алеша, устроил для друга такое торжество. Но это не главное. Главное в том, что Таня старый друг, старый друг и нежный, которому хочется все рассказать до конца, то, что любимой, может быть, и не скажешь. А, впрочем, кто знает, что можно рассказать любимой? Но Алеша говорил:
— Вот ты можешь учиться, а я не могу. Я теперь все думаю о будущем. Если бы я знал, какое оно будет, я мог бы учиться, я поехал бы в Институт гражданских инженеров, читал бы книжки, писал бы письма, ходил бы в театр…
— У тебя такое… неприятное состояние? Неуверенность?
— Нет, почему неуверенность? И почему неприятное? Вот… Лет пять назад у всех было состояние… уверенности. Все знали, что будет завтра и что будет через месяц. Знали даже, на каких лошадях выедет Пономарев… Это было состояние уверенности. Но это состояние вовсе не было такое приятное, особенно для подавляющего большинства. А сейчас я не думаю о том, что будет дальше. Если бы я начал предсказывать, я, наверное, наврал бы. Но зато я знаю, что я буду бороться за что-то прекрасное, я знаю, чего я хочу и чего другие хотят… И я буду добиваться! Я много думаю о будущем.
— И я тоже… Только я знаю, какое будет будущее, а ты не знаешь.
— И ты не знаешь. И никто не знает. Какое там будущее… Тут и прошлого не знаешь как следует.
— Пошлое мы знаем, не ври.
— Нет, не знаем. Скажи, пожалуйста, любила ты меня или не любила, когда поцеловала в вагоне?
Таня спокойно подняла на него глаза:
— А как же? Разве можно было тебя не любить. Ты уезжал на фронт, первый офицер с нашей Костромы, — тебя все любили. Я тебя и сейчас очень люблю.
— Ты — прелесть, Таня. Ты — хороший друг. Но ведь я могу… поцеловать тебя, когда ты будешь… первым врачом с нашей Костромы?
— Можешь. А ты так и сделай… Только это в будущем, которого ты не знаешь. А я, видишь, знаю.
— Ничего ты не знаешь.
— Знаю. Мы, большевики, знаем, за что боремся. Мы боремся за социализм. Соци-а-лизм!
— Социализм — это будет прекрасное, справедливое, замечательное время. Без эксплуататоров. Я этого хочу и добиваться буду, и, даже если на десять человек я окажусь самым сильным, я их поведу. А теперь есть много сильнее меня.
— Богатырчук?
— И Богатырчук.
— И Павел?
— И Павел.
— Алеша, неужели ты такая скромница?
— Нет… Какая же здесь скромность?
— Ты, значит, так и остался таким гордым? И из гордости ты обломал себе петушиный гребень?
Алеша громко рассмеялся:
— Зачем же так? Это… очень некрасиво. Но… Жаль все-таки, что ты меня разлюбила, ты — такая умница.
— Я тебя очень люблю.
— И я тебя «очень». Счастливые, они остановились на средине широкой улицы и улыбались друг другу. Таня сказала:
— Спокойной ночи.
Впереди Богатырчук кричал:
— Довольно вам! Где вы там… Спать пора!
Нина Петровна Остробородько поднялась на крыльцо тепловской хаты и нерешительно постучала во дверь. Был воскресный день, в недалекой церкви звонили, на небе холодной серой пустыней расположилась осень, но было еще сухо и приятно шибал в нос незлобный запах древесного увядания. Нина Петровна разрумянилась — может быть, от первой осенней свежести, может быть, от первого визита к Тепловым. На ней ладный черный жакетик, у шеи он небрежно раскрыт и видна сияющая белизна шелковой косынки, над которой нежность юного теплого подбородка кажется еще милей.
Послушав, Нина сильнее постучала в дверь, ее губы проделали гримасу возмущения, но сразу и успокоились в еле заметной строгой улыбке, которая всегда шла к ее спокойным, немного ленивым глазам, к точному повороту головы, к румянцу и белизне лица.
Дверь открылась неслышно, и выглянуло удивленное лицо Степана.
— Чего ты дверь ломаешь? — начал он с разгона, но тут же и ошалел, дернул головой и, ничего не сказав, ринулся обратно. В кухне он в панике ухватил руку Василисы Петровны, занесенную над кастрюлей, и зашептал:
— Мамаша! Что делается! Принцесса — не иначе. А может, барыня какая…
Василиса Петровна нахмурила брови:
— Да остепенись, Степан Иванович! Принцесса!
Капитан зашевелился в углу, надул усы, прислушался к разговору, наморщил лоб. Потом вытянулся, схватился за бок, но беду поправить было все равно невозможно: пояса близко не было. Так, с распущенной гимнастеркой, он и остался стоять в углу, краснея и отдуваясь; в дверях кухни появилась Нина Петровна, на капитана не поглядела, прошла прямо к Василисе Петровне:
— Я вас хорошо знаю: вы мать Алеши. Я много раз видела вас на улице. Здравствуйте.
Василиса Петровна смотрела на девушку внимательно, просто, серьезно, наклонила голову, протянула сухую, сморщенную руку.
— Здравствуйте. А вы кто будете?
— Я Нина Остробородько. Не слыхали?
— Вы — доктора дочка?
— Доктора. Вы у него лечились? Да?
Василиса Петровна улыбнулась:
— Я еще никогда не лечилась…
— У вас такое здоровье?
Степан отозвался:
— Здоровье — это у богатого, а у бедного — жилы.
Нина весело, искоса глянула на Степана:
— А я и вас знаю, мне Алеша рассказывал: Степан Игнатович? Говорит, вы — человек мыслящий?
— Какой? Какой человек?
— Мыслящий. Думаете много.
— Во! Наврал тебе Алешка! Это когда в бой идти, тогда действительно все думаешь и думаешь. А если обыкновенно, так тут нечего думать. А ты к нам по какому делу?
