— А куда же им идти?
— Городов много, дворян, попов, воевод побил, потопил, повешал…
Степан подскочил с полу:
— Видишь, мамаша, водку пил, а дело понимал. А то много есть таких, разумных. Трезвый, трезвый, а как до дела — выходит — нестуляка.
— А ты дальше слушай, не забегай вперед, — строго остановила его Василиса Петровна.
— Да я и не забегаю, а к слову. Рассказывай дальше.
— Тут и конец. Военного образования у него не было. Организация хромала.
— Какие вы — вам сейчас же организацию!
— Разбрелись у него по всей земле воевод вешать, а под Самарой… царское войско его и разбило.
— Сам царь такой, что ли, был сильный?
— Нет… царь был тогда так себе… Алексей Михайлович, а у него боярин был, Барятинский.
— Генерал, что ли?
— Ну, пускай — генерал.
— Вроде Корнилова?
— Да нет… боярин, с бородой! Давно это было.
— Да один черт — с бородой или без бороды. И разбили, говоришь?
— Разбили. И пушки потерял.
— Эк… смотри ты, какая беда. Поймали?
— Поймать не поймали, а свои выдали.
— Батраки?
— Да не батраки… Казаки выдали. Были… которые, побогаче…
— Ах ты, сволочи, прости господи. Ну, скажи, Василиса Петровна, отчего это такое? Как побогаче человек, так и паскуда. Вот смотри на него, на капитана: пока бедный — на человека похож, а дай ты ему деньги — каюк!
Капитан выслушал это невозмутимо, но Василиса Петровна подозрительно повела глазом на Степана:
— А ты?
— Чего я?
— А тебе дать деньги?
— Я? Да что ты, Василиса Петровна! Да ну их совсем!
— Знаю вас, мужиков, — негромко, но серьезно произнесла Василиса Петровна. — Как завелась у него вторая пара сапог, уже от него добра не жди. Видела!
— Мамаша, не обижай зазря! — взмолился Степан. — Смотря какой мужик. Это если у него лошадей столько, да коров сколько, да плуги, да сеялки, да риги. А мне хоть десять пар сапог, а как был батрак, так и остался. Видишь, вот у Степана Разина бархатные кафтаны носили и онучи шелковые, а что с того. У нас так и говорят в Саратовской губернии: не того кулаком, у кого сапог с каблуком, а того дубиной, у кого двор со скотиной. Казнили, небось, Разина?
— Казнили.
— Повесили?
— Четвертовали.
— Это как же?
— Руки отрубили, ноги, а потом голову…
Степан швырнул полено, которое держал в руках.
— Видишь, мамаша, какие дела делаются? Четвертовали! Да одного разве? Там и мужикам попало. Попало? — свирепо обратился он к капитану.
— Сильно попало.
— Казнили?
— Много казнили.
— А тебе, видишь, все равно. Ты себе спокойно сидишь… Тебя не берет зло? Не берет? Сразу и видно, что ты — капитан.
Степан размахивал руками, говорил зло, показывая зубы, даже лицо его уже не казалось таким добродушно-круглым, как раньше. Он топтался перед капитаном на босых ногах, и завязки штанов извивались у его пяток, как черненькие злые змейки. Капитан только задымил больше, прищурил глаза от едкого дыма.
— Молчишь?
— Давно это было… двести, а может, и больше…
— А тебе все равно наплевать, потому — твоих там не было.
Капитан оглянулся, бросая окурок в ведро. Стриженная его голова склонилась:
— Моя фамилия не дворянская. Мои деды, может, и у Разина были, а может, и в запорожцах — не знаю. Наверное, и их на колы сажали.
— Во, мамаша, — Степан с торжеством повернулся. — Видишь, как с нашим братом обращались. А теперь погляди. Как они Разина поймали — сейчас же четвертовать, а как Корнилов в руки попался — ничего, сиди спокойно, а в нашем городе по улицам ходят, а мы смотрим. Справедливо ли это? Нет, капитан: ты помолчи, а вот пускай Василиса Петровна, понимающий человек, скажет: справедливо?
Капитан отмахнулся рукой. Василиса Петровна опустилась на табуретку, смотрела на Степана с серьезным напряжением, как будто действительно решала важную задачу:
— Ты, Степан, не кричи. Справедливость у бога, а толку все равно не было. Что народу с твоей справедливости? Надо так сделать, чтобы людям лучше жилось. Вот тебе и вся справедливость.
Степан разочарованно полез пятерней в затылок:
— Эх, Василиса Петровна, старушка моя милая, нехорошо говоришь. Добрая твоя душа, а тут добром не пособишь.
Он опять возмутился и тут же пятерню, темно-красную с припухшими, твердыми подушечками на пальцах, протянул к хозяйке.
— Какая лучшая жизнь, коли они, понимаешь, по свету лазят?
— Кто?
— Да… бояре, чтоб им! Баяре, генералы, помещики, мало тебе? Их нужно… вот, как Степан Разин, хороший был человек, царство ему небесное, а что водку пил, так как же не пить в таком положении.
Капитан мотнул головой. Поднял на Степана маленькие глазки:
— Сказано: пехота!
— Без понимания.
— Без понимания. Что ж Разин? Пускай там и хороший человек. Шуму много и крику всякого, а какой толк? Вот я тебя и спрашиваю: какой толк?
Степан сначала затруднился ответом и даже начал растягивать рот в улыбке, прикрывающей смущение, но вдруг заострил глаза, вытянул губы:
— Так, чудак, артиллерия! А как же иначе? Скажем, ты из пушек стреляешь. Пристрелку делаешь или не делаешь? Раз не попал, два не попал, а третий раз — в точку. Или, допустим, с девкой: одну полюбил, другую полюбил, а на третьей женился. У Разина не вышло, а у нас выйдет, потому что видно: корней оставлять нельзя. А как же по-твоему?
— По-моему?
— Ну да, по-твоему, по капитанскому?
— По-моему как?
— Ага.
Теперь капитану пришлось смутиться, но он и не собирался прятать смущение, а сидел и сумрачно думал, глядя в чистый пол между своими сапогами.
— Вот видишь — у тебя и прицела никакого нет.
— Брось — капитан недовольно мотнул головой. — У грамотного человека всегда прицел есть. Законы хорошие нужны, вот и все.
— А они есть, хорошие законы, где-нибудь?
— Есть, а как же! Вот в Англии хорошие законы.
— В Англии? А какие там законы?
— Справедливые, хорошие законы.
— Бедных нету, значит?
— Каких это бедных? — капитан неожиданно залился краской.
— Ха! Смотри ты: не знает. Да вот таких, как ты: сидит на чужой кухне, сапог у тебя старый, дома нет, пристанища нет, а тоже: «Кровь проливал». Или таких, как я. Нету?
Капитан заходил коленями, затоптался на месте сапогами, повел плечом. Василиса Петровна улыбнулась, глядя на капитана, и это привело Степана в восторженное состояние. Он ухватил Василису Петровну за плечи:
— Хозяюшка! Наша берет! А то все, понимаешь, грамотные! Организация! Законы! Как в Англии! Не-ет! Вот постой! Мы им покажем законы!
Когда пришел Семен Максимович, Степан бросился к нему. Схватил его за рукав, увлек в чистую комнату. Там сидел за книгой Алеша. Степан пристал к старику:
— Семен Максимович, рассуди, отец. Вот и он сидит, а к нему тут большевик приходил. В Питере бывал. Такое говорит — никакого спасения!
— Кто это? — ставя палку в угол, спросил Семен Максимович.
— Богатырчук, — ответил Алеша.
— Сережка? Ну, так что? Он и у нас на заводе был. Дельный парень.
— Дельный-то, может, и дельный, а говорит черт те что.
— Ну?
— Такое, понимаешь, болтает. «Наша организация»! Я ему так и так: организованно, конечно, взять да и прибрать к чертовой матери разных буржуев и поповичей. Мало у них добра награбленного? А он меня еще и стыдить начал. А зачем у нас Красная гвардия, спрашивается. Готовься, готовься, подожди да подожди. Ленина арестовать собрались! Понимаешь, опасность какая? Так лучше переловить их, сволочей, да и все. А потом такое слово ляпнул, прямо нож в сердце: дисциплина. Видал, отец!
Семен Максимович, заложив руки за спину, высокий и прямой, сухим внимательным взглядом рассматривал пухлого взъерошенного Степана. Алеша на диване, подогнув под себя ногу, улыбаясь мальчишеской, вредной улыбкой, ожидал, что скажет отец Степану. Но Семен Максимович именно на Алешу посмотрел строго и сказал:
— А ты все зубы скалишь? Эта балда родного дядю скоро узнавать не будет, а ты радуешься.
— Да чего ж я — балда, — обиженно протянул Степан. — Это что ж, царское время, что ли! Приезжает, понимаешь, и галдит тебе в ухо: организация, дисциплина. Это, может, опять ему господа нашептали. Не успел народ разойтись, как следует, — на, сразу ему уздечку на шею. Старые дела, знаем!
Степан с каждым словом обижался все больше и все больше отворачивался. Закончил он свою речь, почти спиной повернувшись к Семену Максимовичу, руки держал в карманах.
Семен Максимович провел пальцем по усам, быстро, небрежно:
— Красная гвардия называется. Как был мужиком, так и издохнешь. Привыкли, опудалы чертовы. Все в беспорядке, не можете иначе!
— Семен Максимович! Семен Максимович! Не говори такие слова, — Степан быстро обернулся, покраснел, мотал головой, укорял старика: — Увидишь, моя правда будет. Если их, сволочей, не вырезать, для чего волынку развели? Россию всю подняли!
