— Семен Максимович! Семен Максимович! Не говори такие слова, — Степан быстро обернулся, покраснел, мотал головой, укорял старика: — Увидишь, моя правда будет. Если их, сволочей, не вырезать, для чего волынку развели? Россию всю подняли!
— Ты! Студент! — резко обратился Семен Максимович к сыну. — Растолкуй ему, в чем дело. Видишь, ему разойтись не дают? Обижается… как… баба! Никакого дела не способны сделать. Расея!
— Отец! Неправильно говоришь! Не разойтись, а терпения нету! — горько взмолился Степан.
Семен Максимович в дверях взялся за притолоку, обернулся, крепко сжал бледные губы, холодно, спокойно глянул на Степана:
— Нищим был — терпел? Теперь учись другому терпению.
— Какому? — простонал Степан, ошеломленный холодностью старика.
Семен Максимович неожиданно подарил Степана своей замечательной улыбкой.
— К примеру, окна бить — терпения не нужно. Да и ума не нужно. А хату новую строить — и голова нужна, и терпение. А вы привыкли: терпения у него нету! Окна побил, а потом сидит и дрожит от холода, как собака!
Вечером собрались все как будто нечаянно на берегу реки в том месте, откуда хорошо видны огни «Иллюзиона» и где стоит деревянная хибарка бакенщика, валяются опрокинутые лодки и деревянная конструкция, похожая на сани, а на деле представляющая собой поплавок для сигнальных фонарей. По реке еще ходили пароходы, их они нарядным торжественным шествием иногда проплывали за поредевшей зеленью острова.
Осенний вечер был теплый, ясный, прозрачно-чистый, похожий на воспоминание. В избушке бакенщика светилось окно. Казалось, что близко живут люди — и живут счастливо. Даже силуэты костромских крыш, черневшие на слабом зареве города, казались кровлями хорошего радостного человечества.
Алеша пришел с Сергеем попозже. Шли не спеша и находились в том мирном состоянии, когда все горячее, дружеское, о чем можно рассказывать неделями, оказывалось коротким и немногословным и уместилось в полчаса, и поэтому можно не спеша ставить ногу на песок и молча раздумывать над рассказанным.
У избушки бакенщика сидела молодежь. Павел Варавва один стоял темной тенью, да у самой воды отдельно торчала высокая неподвижная фигура капитана. Стояластояла, а потом побрела по берегу, да так и исчезла незаметно в прозрачносумрачном торжестве осени.
Увидев Сергея, Таня вскрикнула, выбежала из круга, бросилась к нему:
— Слушай, Сергей, как это с твоей стороны…
— Подло?
— Конечно, подло. Ждем, ищем — говорят, пошли на реку, и здесь нету. Ты зазнался. Признавайся, зазнался?
Таня говорила быстро, весело, даже в темноте был виден голубой блеск ее глаз, и Алеша с грустной памятью пожалел о чем-то, что было так мило и так слабо сопротивлялось времени. Говоря свои укорительные речи Сергею, Таня дружескинебрежным жестом протянула Алеше руку, не глядя на него. Рука оказалась нежной и теплой, и Алеша опустил ее с тем же грустным сожалением.
— Я знаю, для чего я вам нужен, — говорил Сергей. — Вам невтерпеж про Петроград послушать. Только дудки. Целый день рассказывал, рассказывал, теперь хочу наслаждаться жизнью.
На опрокинутых лодках, на санях-поплавке сидели юноши и девушки, беседовали тихонько, иногда смеялись, слушали других, потом снова затихали и так же тихо исчезали группами, а на их место приходили другие. Только Николай Котляров сидел все время в одиночестве и смотрел на реку.
Сергей стоял против Тани, высокий и могучий, говорил басом.
— А помнишь, Таня, когда начиналась война, ты сказала, помнишь, на кладбище сказала: если я вернусь целый и невредимый, ты меня поцелуешь? Помнишь? И вот смотри: давно вернулся целым, все ожидаю и ожидаю, а ты молчишь.
Павел Варавва сказал:
— И я слышал.
Таня оглянулась на Павла с той грацией, которая приходит только в счастливые дни любви.
— Сережа, во-первых, война не кончена. Во-вторых, тогда мой поцелуй был бы для тебя наградой, а теперь я не уверена…
— Согласись, что вопрос далеко не ясен… Но я тебя поцелую, если расскажешь про Петроград.
— Да мало я вам рассказывал? Я тоже человек гордый…
Сергей присел на поплавок рядом со скучающим Степаном Колдуновым. Алеша поднял голову, присмотрелся к слабо мерцающим звездам, что-то тихонько засвистел и замолк.
— Хорошо здесь, — сказал Сергей, — мирно. Собственно говоря, в такой вечер нужно запретить разговаривать. Да еще на таком берегу, на такой реке. Таня, сядь рядом со мной, исключительно для поэзии. Ты посмотри, даже Павел поэтически настроен — Павел, большевик, революционер, борец за правду. Поверить трудно — такой деятель, а теперь стоит и мечтает.
— Я не мечтаю, я думаю, — ответил Павел и кашлянул: с таким трудом слова выходили у него из уст.
— О чем же ты думаешь?
— Я не умею рассказывать.
— Давай, я за тебя расскажу.
— Сережа, расскажи, голубчик! — Таня взяла Сергея за руку. — А то он всегда молчит, и ничего про него не узнаешь. Могу. Он думает, во-первых, о том, что на Костроме ему тесно и он не может развернуть своих талантов. О том, что на заводе мало работы и за прошлый месяц он получил только сорок пять рублей. В-третьих, он думает о том, что ты должна уехать в Петроград и тогда на Костроме станет еще теснее; в-четвертых, он не уверен, что ты любишь именно его, Павла Варавву, а не меня или Алешу. В-пятых, у него протерлись праздничные штаны. Протерлись потому, что они слишком долго были праздничными штанами.
— Ой-ой-ой, сколько же у него мыслей! — протянул Алеша. — А я думал, что он больше практический деятель. Он угадал, Павло?
— В общем, угадал. Только я думаю не об этом.
— Странно. Как же это?
— Я думаю о России.
Степан быстро повернулся на поплавке — проснулся будто.
Павел переступил с ноги на ногу и с этим движением оживился. Он присел перед Сергеем на корточки и заговорил горячим шепотом:
— Честное слово, о России. Ты, Сергей, все ездишь, много видишь. Ты — прямо счастливый человек. Тебе можно и не думать. А здесь… ты себе представь. Смотри — живут… Сколько людей! И раньше жили?
— Да яснее говори, ничего не разберу, — Сергей наклонился к нему.
— Россия! Вот возьми так и скажи — Россия! Что это такое? Народ такой, да? А почему… почему у нас тут все жили и никогда не думали про это. Ну, там война, конечно, воевали, а вообще не думали, жили — и все. Что, неправда?
Сергей, опершись на колени, завертел головой:
— Конечно, неправда.
— Нет, правда! Я тебе даже так скажу: вот здесь у нас на Костроме, да и в городе процентов шестьдесят… нет, не шестьдесят процентов… восемьдесят таких, которые даже слова этого не выговаривали: Россия.
— Врешь, — задумчиво протянул Сергей, — говорить-то, может, и не выговаривали, а знали все-таки. Чувства не было, чувства, а знали: это Россия, а там Петербург, а в Петербурге сидит царь.
— Да нет! — Павел поднялся сердитый. — Алешка, помогай! Этот медведь такие вещи сразу не поймет. Может, ты ему расскажешь?
— Вы оба ничего не понимаете, — ответил Алексей. — Россия была, и все это знали. И все чувствовали. А только от этого радости людям не было.
— Вот это правильно! — закричал Степан.
— А теперь? — Сергей, наверное, прищурился.
— А теперь я чувствую и Рязань, и Казань, и Саратов. И Саратов! — крикнул Степан и махнул в темноте кулаком.
— Видишь? Как он Саратову обрадовался! — Сергей начинал торжествовать победу.
Степан тоже торжествовал:
— А как же? Мой город — Саратов! Губерния!
Все расхохотались.
— Да чего вы! Плохая губерния, может?
— У тебя, Степан, саратовский патриотизм? Ты как думаешь насчет России? Только подальше от своего Саратова.
Видно было в темноте, как Степан наморщил лоб:
— Рассея? А как же. С одного бока Расея, а с другого бока боярин. Толку мало! А ежели бояр передавить, да я за такую Расею кому угодно зубы поломаю.
— Кому?
— Да кому хочешь, хоть и тебе.
— А раньше не ломали зубы? При царях не ломали? Напалеону?
— Ломали, — с аппетитом произнес Степан. — А как же? Не лазь. Он, русский человек, не любит, когда лезут.
— Вот хорошо сказал, Степан, — обрадовался Алеша. — Таких гостей провожали с честью!
— А как же иначе, — подтвердил Степан, — гостя нужно провожать: хорошего, чтоб не упал, плохого, чтоб не украл.
— Да что у тебя было красть? Онучи? — Сергей хохотал.
— А что ж? Не смей до моих онучей без спросу.
— А у твоих господ дворцы, заводы, шелк, бархат.
— С моими господами я желаю вам счет свести. Может, мне нужно шелковые онучи сделать, вот как у Степана Разина было, а тут какой-то Напалеон лезет. Чего ему нужно?
— Держи хвост трубой, Степан! Не сдавайся!
— Да нет, Алеша, не бой-ся!
