Именно в верхних некрепленных уступах кровля заметно оседала, несколько стоек лопнуло, расщепилось. Но общая картина как будто была не так-то уж плоха, положение, пожалуй, можно было еще исправить, если немедленно же подхватить больные места «кострами» — группами из нескольких стоек.
Дубинцев хотел крикнуть людей, но, вспомнив, что лес должен быть в верхней заброшенной лаве, полез через узкую арочку вправо. Он действительно обнаружил десятка два стоек, полузасыпанных породой и угольной крошкой. Облегченно распрямил онемевшую спину. Именно в это мгновение на него тяжело дохнуло. На какую-то секунду воздух стал непроницаемо плотным. Дубинцев не удержался на ногах и упал, ударившись подбородком о лесину, ободрав колени и ладони о колючую породную крошку. В уши, глаза и рот набилась мельчайшая угольная пыль. Шахту сотрясал страшный грохот.
— Попал! — охнул Дубинцев и стал отплевываться, моментально забыв об ушибе.
В следующую секунду он непроизвольно кинулся к входной арке, но оттуда острым пальцем предостерегающе торчала расщепленная стойка и темнобурые комья аргелита.
— Попал! — охнул Дубинцев снова и, еще плохо соображая, на четвереньках быстро пополз в противоположный конец брошенной выработки.
Наткнувшись через три-четыре метра на завал, он сел и растерянно покривил губы; «Как слепой кутенок тычусь…»
Где-то недалеко опять глухо и тяжело зарокотало, звук накатывался откуда-то снизу и воспринимался не слухом, а всем телом. Решив, что это разрушается нижняя часть лавы, Дубинцев бессильно опустился на покатую почву, почувствовав себя вконец опустошенным.
«И сам пропал, и лава пропала! Хоть головой бейся о глухую стену, хоть зубами ее грызи — ничем не поможешь! А кто виноват?» Только он, прежде всего он! Разве на его месте какой другой начальник участка уступил бы этому Очередько? Разве человек со здравым смыслом допустил бы такое хулиганское нарушение элементарных правил эксплоатации? А ведь он имел за собой поддержку со стороны Рогова, который прямо заявил, что он, Дубинцев, прав!
— Прав! — Дубинцев презрительно фыркнул. — Высказать правильную мысль, занять правильную позицию — это даже меньше, чем полдела, а основное — это отстоять правду. А вот попробуй теперь отстоять!
Николай опускает голову к самым камням и мучительно старается представить себе выход из страшного положения. Что же делать?
Идут минуты, кажется — часы. Не один и не два раза прополз он вдоль глухих стенок завала и снова возвращался на старое место. Не было выхода. Обессилел.
И вдруг в тихом, давящем сумраке перед ним встало милое маленькое лицо Аннушки, согретое неизъяснимым счастьем.
«Ты у меня умница, гений!»
— Гений! — попробовал он снова съязвить, но волна острой жалости захлестнула его сердце, жалости к себе, к Аннушке, чье счастье оборвалось на самом взлете, к товарищам, которые теперь грудью бросаются на завал, которым теперь труднее, чем ему, потому что они не знают, где он, жив ли он. Они его будут искать в самой лаве, но для этого надо перебрать тысячи тонн породы, пройти сотни метров бесполезных нарезок.
«Как-то они приняли весть об аварии, о гибели одного из членов своей большой семьи? И сколько прошло времени, как лава рухнула?
Деренков, конечно, уже сообщил о случившемся в диспетчерскую…»
Дубинцев откидывается на спину. Он пытается представить себе Аннушку — и не может.
В причудливых сочетаниях перед ним мелькают события его жизни. На далеком Карельском перешейке только что закончилась война с белофиннами. Вдвоем с однокашником Гошкой Дубинцев решает весной ехать на север. Это чепуха, что им только по четырнадцать: если уж начинать большую жизнь, то как можно раньше. Кто знает, какими открытиями порадуют они родину? (Как хохотала Аннушка, когда он ей рассказывал об этой своей попытке прославиться.) Из экспедиции на север ничего не получилось, потому что денег хватило только до первой узловой станции.
Зимой 1942 года он недели три ходил в военкомат, но, несмотря на многочисленные заявления и устные просьбы, на фронт его не отправили. Вместо этого он попал в Кузбасс, в школу ФЗО, а потом оказался студентом горного техникума в Прокопьевске. «Дерзай!» — сказал ему отец, агроном райзо.
С этого и началась сознательная жизнь: он почувствовал себя вдруг нужным человеком среди шахтеров.
Вот он первый раз на шахте. Сперва дали ему обушок. Уголь долбили вручную.
— Трудно, зато полезно, уголек-то на зубок испробуешь, — сказал десятник.
Через полчаса он отмахал руки и, пристроившись спиной к шершавой стенке уступа, задремал. Проснулся от толчка в плечо. Рядом сидел пожилой шахтер. Потом Дубинцев всегда краснел, вспоминая об этой минуте.
— Ты кто? — спросил у него шахтер, а потом зло пожевал губами и стал неистово ругаться. — Ты кто, студент? Нужный в государстве человек! Какие же твои права, передо мной, стариком? Я тридцать лет уголь долбаю, а ты на первой полсмене зачах. Как же ты придешь через год в лаву и будешь меня учить? А ну, будь любезен, зайди сегодня ко мне на квартиру, потолкуем.
Дубинцев две смены проработал в шахте, пока не выполнил норму, а вернувшись в общежитие, на правах старшего по комнате, стал распекать двух однокашников — практикантов, не ходивших на смену потому, что у них «чего-то животы разболелись». Потом почистился, приоделся и тронулся к дяде Егору, как звали сердитого шахтера.
В низких сенях его встретила тоненькая девушка.
— Аннушка, — протянула она руку.
— Познакомились? — спросил дядя Егор, выйдя из комнаты, и насмешливо распушил усы: — Эх вы, техники!
На следующий год Николай стал учиться вместе с Аннушкой. Она была единственной девушкой в группе, к ней все относились хорошо за ее веселый, прямой характер.
Всегда подвижная, как капелька ртути, гибкая, звонкоголосая!
Когда они полюбили друг друга? Наверное, с первых же дней, как встретились. По крайней мере, так было у него, Дубинцева. А когда он об этом ей сказал? Совсем недавно. Но тяжело ли было молчать? Нет, он не замечал этого, потому что был счастлив.
Дубинцев вдруг спохватился: лампа не выключена… Надо сохранить заряд в аккумуляторе как можно дольше.
Вместе с абсолютной темнотой, плотно подступившей к глазам, как будто окончательно остановилось время. На зубах все еще похрустывал угольный порошок. Мучительно хотелось пить. Он гнал от себя это желание, часто повторяя: «Блажь!» Но блажь не проходила. Несколько раз чудилось ему журчание ручья, удары капель. Будучи не в силах удержаться, он включал аккумулятор и полз на коленях по лаве, чтобы еще и еще убедиться в отсутствии хотя бы намека на влагу.
Почему-то казалось, что мрак с каждым часом делается непроницаемее, а тишина все сильнее давит на плечи, на сердце. Но сколько же часов, минут, суток прошло с момента аварии?
Он решил было простым счетом определять минуты: «двадцать один… двадцать два…», но сейчас же махнул рукой: для чего? Кому нужно это время? Не все ли равно: час, сутки или год сидит он в этой дыре? Хочется пить, есть, очень замерз, так это же все пройдет.
А потом Дубинцев, наверное, уснул, потому что долго ничего не слышал, не чувствовал, не двигался. В брошенной полузавалившейся лаве попрежнему было тихо и глухо. Иногда сверху катились кусочки породы или коротко и сухо щелкала стойка.
Некоторое время постояли на повороте в квершлаг, Бондарчук вздохнул, покачал лампой и, почесав переносицу, сказал:
— Ладно… Ты… иди к себе, работай, а я побуду здесь. Надо будет — позвоню.
— Хорошо, я пойду, — согласился Рогов и вдруг спросил: — Как думаешь, живой?
— Искать надо, — неопределенно отозвался Бондарчук.
Вернувшись в кабинет, Рогов постоял у стола. Он боялся, что сразу же уснет, если сядет в кресло. В голове шумело от двух бессонных ночей.
Вошла Полина Ивановна — секретарь-машинистка. Рогов почему-то безотчетно побаивался строгих, грустных глаз этой пожилой тихой женщины. Ему казалось, что за неисходной печалью в глазах Полины Ивановны таится трудный вопрос, ответить на который никто не может. Было известно, что у нее на фронте погибли муж-инженер и сын, окончивший перед войной Иркутский университет.
Полина Ивановна просто не понимала, почему у нее вызывает такое тревожное и вместе с тем теплое материнское чувство угловатый, не умеющий опускать глаза Рогов. Может быть, потому, что она нечаянно посмотрела, как он, появившись вчера в кабинете уже в качестве начальника шахты, долго стоял у окна, словно стараясь вспомнить что-то давно забытое. Она еще подумала: «Как трудно, должно быть, придется ему на первых порах. А тут еще случай с Дубинцевым… Вот и плечи у Рогова то поднимаются, то опускаются, точно давит на них непривычный груз».
