Дмитрий нетерпеливо завозился на тулупе.
«И чего это батя спать не дает?.. А все берег! Берег человека везде найдет. И что значит земля! Батька туда уходит, а за нее держится...»
Стыдно было бы рассказать комиссару, как терпеливо выслушивал Дмитрий отцовские заповеди и ни слова не возражал.
Зато поведал бы, как однажды вечером не стерпелось — жарко наговорил батяше, что не так он жизнь понимает, что комсомол хорошего хочет и следом за Коммунистической партией на лучшее путь держит. Для чего, спрашивается, и революцию делали? Для лучшей жизни, батяша! Вот! Но только мы хотим лучшей жизни добиваться не так, как вы — вразброд, каждый сам за себя. Нет! Мы хотим добиваться этого артелью, то есть это называется коллективно. И, конечно, без рыбников твоих, без дойкиных и краснощековых... Ты вот, батяша, заговорил о купцах-рыбниках этих — и смолк. А почему? Да потому, что грабили они тебя, обирали. Ведь за то, что ловил ты в водах Беззубикова и его сбруей, он принимал от тебя селедку, скажем, по пяти целковых за тыщу, а в городе ее сдать можно было по десяти целковых, а иной раз и дороже. Ты мог бы построить десяток таких домов, как наш, а то и больше!.. Чего ты хорошего в своей жизни видал? Вспомни: зимой чуть ли не босой ходил, по неделям щей мясных не хлебал... Разве жизнь, батяша, это? А еще цепляешься за старое!.. Нет, не скрою от тебя и в глаза скажу: комсомол в Островке непременно будет, и артель ловецкая будет...
И еще рассказал бы комиссару Дмитрий про то, как батяша жестоко оборвал его речь. А Дмитрий, не оглядываясь, ушел прочь, хотя батяша сердито закричал и громко ударил рукой о кровать: «Поди сюда!»
Неделю не приходил он домой, жил у товарищей, а потом явилась мать и сказала, что отец кончается и надо проститься. Ну, конечно, жалость проняла, пришел домой.
— Прости, батяша...
— Бог простит, сынок... И ты меня прости...
Тут Дмитрий такое сказал, что деваться некуда:
— Прощаю! — вместо обычного «бог простит».
Матушка, охнув, упала на скамью.
Отец открыл пустые, поблекшие глаза и скорбна взглянул на Дмитрия:
— Больно, сынок, мне... Ну, да ладно.
— Ладно, батяша! Все будет ладно!..
Отец поймал Дмитрия за руку и, словно клещами, стиснул ее, хоть кричи. Так и умер он, не сказав ни слова больше...
А дальше что бы еще можно было рассказать на полковых проводах?.. Ну, поделили они с сестрой наследство: сестре — дом, но с уговором, что в нем по смерть свою будет жить и мать, а Дмитрию всю сбрую и новую бударку, прочную ловецкую лодку.
И еще это море, ловецкое поле, в наследство батяша оставил ему — ищи, черпай что в нем есть; да найдется ли там фартовая доля?..
Наступала весенняя путина; круглые сутки готовился Дмитрий к лову, и некогда было подумать о комсомоле и артели.
До этого тоже забота была: то хоронил отца, то сестру выдавал замуж...
А путина безудержно наступала, вгоняя в обширную волжскую дельту неисчислимые косяки каспийской рыбы.
Дмитрий исправно вышел на лов. И в самом начале путины этого же двадцать восьмого года штормяк разбил его бударку и уволок тридцать концов новехоньких сетей. С тех пор Дмитрий и не может крепко стать на ноги. Все перепробовал он, чтобы скопить деньги на новую лодку и сбрую. Но, как ни вертелся, как ни бился, ничего не вышло... Несколько раз ездил в город, но по вкусу работы не нашел. Все лето по промыслам слонялся. Ходил он еще с некоторыми ловцами на совместный морской лов. Но осенняя путина выдалась на редкость неуловистой.
Крепко захлестнула Дмитрия нужда... Ну, и пошла трепать его жизнь, как посудину штормовое море: того и гляди, перевернет. Только и знал одно: отбиться от нужды, обзавестись хоть какой сбруёшкой, а после, думалось ему, само дело в гору пойдет.
Отчаялся Дмитрий от неудач и, взяв подряд у рыбника Дойкина, который и в советское время нашел лазейку для наживы, вышел теперь в море искать подледного счастья.
Вот обо всем этом бы порассказать ребятам в роте, погоревать с ними, посоветоваться, как легче отпихнуть от себя нужду, как быстрее стать на ноги.
Эх, ребятушки, дружки!..
Дмитрий повернулся, приподнял голову и дремотно посмотрел на Василия. А тот все сидел у жарника и о чем-то неустанно говорил.
Ему, Василию-то, что! У него и домишко свой, и на берегу женка, как следует быть. А тут — не жизнь, а канитель какая-то... Живет Дмитрий в своей глиняной кухне один, будто собачонка в конуре. И жена-то не своя, а чужая — Глуша.
Он беспокойно завозился на тулупе и недовольно подумал:
«Корил я Ваську — «передохнем». А чем плохо-то, когда есть где, когда есть с кем?..»
Прошлую осень он работал два месяца на Маковском промысле, и деньги были, а справы — хотя бы немного! — ну, там сетей или снасти, как это покойный отец делал, не сумел приобрести. Купил, дурень, ботинки желтые, штаны с пиджаком да сатиновую рубаху, чтобы приехать в поселок козырем и щегольнуть перед Глушей. А Глуша, видать, умнее Дмитрия — и ну его стыдить: «Непутевый ты человек, Митя! Заместо этого барахла, мог бы ты полную справу сетей иметь, а поработал бы еще — и бударку заимел».
Помнится, тогда навзрыд, отчаянно плакала Глуша...
Нет, ни слова не сказал бы Дмитрий ребятам в роте про Глушу, про ту самую Глушу, что мучается у Матвея Беспалого — своего хилого, немощного мужа.
Даже комиссару не сказал бы, разве только Шкваренке, секретарю армейского комсомола, с глазу на глаз признался бы, что Глуша ждет не дождется, когда Дмитрий хоть чуточку развернется в делах, чтобы было им обоим чем кормиться,. Тогда они сойдутся жить вместе... Правда, и Матвей Беспалый — не ахти какой ловец: у него тоже не стало теперь справной сбруи, и частенько ловит он от рыбника Дойкина; но Матвей все же дом деревянный имеет, корову и прочую живность. А у Дмитрия одна пустая глиняная конура!..
— И подведем это, Митя, мы с тобою счета, — вдруг пробудил его от дум довольный, сытый голос Василия Сазана.
Дмитрий, не совсем еще разобравшись, о чем идет речь, приподнял голову.
— И думается мне, — медленно, нараспев говорил Василий, — опять нам сотняга придется, а с прежними это составит, милый ты мой, триста целковых. Пожалуй, до ухода льдов еще раза два поспеем махнуть сюда, — глядишь, и на всю полтыщу целковых выловим!
Василий заулыбался и шевельнул длинными бровями; чуть помолчав, он расправил мокрые брови, снимая с них капельки пота, затем снова налил в кружку чай.
Деловито кидая кусочки сахару в рот и прихлебывая чай, Василий снова неторопливо заговорил, словно искушая:
— И получим мы эту полтыщу с Дойкина.. Сотняга у меня еще имеется, да у тебя тоже. И какую мы, Митек, справу заведем! И пойдем на общий, совместный лов с Андрей Палычем...
Дмитрий приходит в себя и. видит, как закатывает Василий глаза под лоб, словно батяша на прощаньях.
Помолчав, Сазан тихо, мечтательно повторил:
— И какую, Митек, справу-то заведем!
«Фу, леший! — завозился на тулупе Дмитрий. — Мертвый, и тот встанет».
А дружок, поставив кружку на колено, продолжал:
— Бударку новую купим.
— Ра-аз... — радостно откликнулся Дмитрий.
— Полсотню концов сетей.
— Два-а...
— Перетяг сорок снасти.
— Три-и...
Василий замолчал, поглядел на Дмитрия.
— А твоя сохранность в целости? — пытливо спросил он. — Сколько у тебя?
— Полторы сотни, — глухо сказал Дмитрий и повернулся со спины на бок.
Опустив голову, Сазан слегка покачивался из стороны в сторону и тихонько приговаривал:
— Ну и справу мы с Митяем заведем — что надо: бударку новую, сетку...
Усмехаясь, Дмитрий осторожно толкнул дружка ногой.
— Довольно тебе?
Сазан вздрогнул, и брови его взлетели на лоб.
— Чего ты? — испуганно спросил он.
— Ничего. Спать пора! — дружелюбно сказал Дмитрий и шумно зевнул.
— Постой, Митек... Надо нам по-серьеэному о делах поговорить, об артели подумать. Помнишь, мы толковали... — И, словно просыпаясь, освобождаясь от только что захватившей его мысли о ловецкой сбруе, Василий повторил громко и взволнованно: — Об артели надо подумать, Митяй! А то что-то очень много и долго о справе мы говорим. Как следует об артели надо подумать — вот оно что!
— А чего о ней зря много думать: справа будет — и артель будет!
— А мне сдается, не только так надо думать, — все больше оживляясь и волнуясь, говорил Василий.
— А как же еще? — и Дмитрий вновь слегка приподнял голову.
— Мы же толковали с тобой: перво-наперво артель нужна, а тогда все будет — и бударка, и сетка, и снасть... Я и с Лешкой-Матросом говорил об этом, и с Андрей Палычем, и с Буркиным Григорием Ивановичем.
— Знаю... Слышал... А чего ж вы до сих пор артель не организовали?
