Корреспонденцию "Флаг над ратушей" я писал в редакции дивизионной газеты. Маленький редактор по мере сил мешал мне писать, подсовывая под нос все новые и новые материалы. Он был страстно влюблен в свою дивизию, в ее людей и требовал, чтобы я обязательно прочел еще какую-нибудь заметку или очерк, где эти люди были им воспеты. Он, искренне помогавший мне в поиске танкистов, как мне кажется, все-таки жалел, что писал я не о людях его славной дивизии, а о танковой бригаде, действовавшей в составе Уральского добровольческого корпуса 4-й танковой армии.
В заключение оказалось, что и сам этот капитан — любопытная личность. Вечером перед прощанием он сменил засаленную гимнастерку на новенький китель, и я не без удивления увидел на нем орден Славы и две нашивки за ранения — красную и золотую. Оказалось, что этот энтузиаст военной печати с мальчишеских лет был рабкором в многотиражке одного из харьковских заводов, стал ее редактором, в войну пошел в ополчение. Был определен в полковую разведку. Отличился, вынеся на плечах командира, раненного во время поиска. Только потом уже, выйдя из госпиталя после второго тяжелого ранения, вернулся к профессии журналиста.
— Приезжайте, обязательно приезжайте в нашу гвардейскую дивизию. Люди у нас во! — напутствовал он меня, — Воюем во! Герои у нас во! — На каждом этом «во» он подымал вверх большой, испачканный чернилами палец своей маленькой, почти женской руки. И так разволновался, что добавил для убедительности: — И харчи у нас во! — вызвав ироническую улыбку на круглой румяной физиономии моего водителя старшины Петровича.
— Уж такие харчи, что после них кишка кишке фигу кажет. Тоже мне гвардейцы, — заявил он, отыскивая по карте ближайшую дорогу к штабу фронта. — С таких харчей только лазаря петь.
Откровенно говоря, мне тоже показалось, что маленький коллега из дивизионной газеты немножко не от мира сего и тылы его редакции работают просто неважно. Но какое это имело значение, если человек этот помог мне добыть материал для первой корреспонденции с Первого Украинского фронта.
Друзья встречаются вновь
Итак, я озаглавил свой очерк "Флаг над ратушей" и, признаюсь, немного гордился, кладя его на пюпитр ДСа[1], добравшись к исходу дня до фронтового телеграфного узла. ДС — рыжий бледнолицый капитан, пробежав очерк, поднял на меня свои зеленоватые насмешливые глаза.
— На второй заход идете, товарищ подполковник?
— Простите, не понимаю.
— Да мы об этом флаге уже передавали утром.
— Чье? Кто написал?
— Капитан Крушинский. Передал в "Комсомольскую правду". Довольно, скажу вам, интересный материал. — И насмешливо спросил: — Что же, будем дублировать и для "Правды"?
Всяких я повидал ДСов за время войны. Были среди них сердитые и добрые, были охочие поболтать о литературе и о женщинах, были любители послушать анекдоты и потолковать о стратегии. Даже любители попеть были, но такого вот, как этот рыжий капитан, в своей иронии не щадящего, как говорится, ни чинов, ни званий, еще не встречалось.
— Не будем дублировать, отдайте назад, — ответил я как можно спокойнее и, забрав свой действительно интересный, действительно весомый материал, небрежно сунул его в планшет.
С капитаном Сергеем Крушинским, корреспондентом "Комсомольской правды", у меня были старые счеты еще по Калининскому и по Второму Украинскому фронтам. С виду неторопливый, даже флегматичный, а на самом деле собранный, организованный и азартный, он при наших самых добрых отношениях не упускал случая, как говорят газетчики, "вставить фитиль". Самый последний фитиль, вставленный только что, был налицо. Лопнул мой "Флаг над ратушей". И все-таки я обрадовался, узнав, что постоянный соперник в профессиональном соревновании тут и нам вновь предстоит работать вместе.
А когда мы добрались до журналистского жилья при штабе фронта, меня ждал еще сюрприз. Один из двух корреспондентов Советского информбюро, Александр Навозов, был знаком мне еще с юношеских лет. С ним вместе работали мы в Калинине в "Пролетарской правде". Был он крупен, широколиц, нетороплив, в делах основателей, раздумчив и в отличие от многих людей моей профессии действовал по принципу семь раз отмерь, одни отрежь. Мерил он, может быть, и долговато, писал медленно. Зато написанное им не нуждалось уже в дополнительных проверках. Редакция могла спокойно посылать это в набор, зная, что «проколов» не будет. Третьим обитателем "корреспондентского стойбища", как почему-то называли здесь просторный крестьянский дом, рубленный из толстых бревен, был его напарник по Совинформбюро майор Александр Шабанов, человек интеллигентиейшей внешности, с тихим голосом, мягкой улыбкой, с застенчивыми повадками, которые, как говорится, просто противопоказаны нашей беспокойной, агрессивной профессии.
Меня разместили на просторных полатях и, по обычаю военных корреспондентов, к приезду новенького сложили всю снедь, какая у кого имелась, а в центре стола я торжественно поставил две поллитровки, которые вез из Москвы, прижимая к груди, когда машина начинала прыгать на колдобинах растоптанной колесами и гусеницами дороги. Это тоже было по обычаю — так сказать, вступительный взнос в новую корреспондентскую семью.
А потом подошел на огонек известинец майор Виктор Полторацкий. Мы простились с ним в дни штурма Харькова, за день до того, как он попал в госпиталь. Полторацкий в некотором роде был львовским старожилом. Он обосновался здесь до войны как корреспондент «Известий». Ушел из города с войсками, оставив свою квартиру и все свое добро на улице Листопада. В квартире этой, как он сейчас узнал, жила какая-то эсэсовская фрейлейн, секретарша гебитскомиссара Львова. Когда Полторацкий вернулся на улицу Листопада, всюду валялись какие-то женские туалеты — следы поспешного бегства. Но на окне он отыскал томик стихов Тютчева со своим экслибрисом — все, что осталось от его библиотеки.
— Я обрадовался ему как старому другу, — сказал Виктор Полторацкий. — Ношу вот с собой, не расстаюсь. — И он достал из подсумка маленькую книжечку.
Мне, разумеется, пришлось признаться, что я уже побывал во Львове, но о проколе своем умолчал. В конце концов, не так уж важно, из какой газеты узнает советский читатель о подвиге экипажа танка "Гвардия".
Чудно проходят у нас эти корреспондентские встречи. Только к слышишь: "А помнишь, тогда под Москвой…", "Знаешь, как мы им на Втором Украинском…", "Вот под Великими Луками было…", "Други мои, когда мы форсировали Днепр…". У каждого в запасе множество дорогих еще историй, и, когда слушаешь такую вот бестолковую беседу, вдруг приходит на ум, что люди эти, журналисты-офицеры, готовые шагать за десятки километров, лежать в кюветах во время бомбежек, ежедневно, а то и ежечасно рисковать, чтобы добыть для своих читателей интересный факт, что они сейчас вот, в кипении этой нечеловеческой трудной войны, пишут первый, может быть, отрывочный, может быть, неуклюжий и топорный, но зато самый справедливый и неприукрашенный черновик военной истории.
Как водится, разобрали по косточкам Бродско-Львовскую операцию, которая, естественно, занимала наши умы.
И старые и новые мои друзья — бывалые люди, ветераны, побывавшие на многих фронтах. Имеют немалый опыт, И все они сошлись на том, что операция эта пока что единственная в своем роде. В ней войска Первого Украинского фронта противостояли группе немецких армий "Северная Украина" — очень сильной группе. Припоминаем, что в Белгородской операции группу «Центр», такую же примерно по численности, громили войска четырех фронтов. Теперь громит один, и, как мы видим, громит успешно.
— Во воевать-то стали! — восклицает Шабанов, беря на гитаре густой басовый аккорд.
— Ну что ж, и силы у фронта немалые. Не меньше миллиона, — говорит корреспондент "Красной звезды" майор Михаил Зотов, слывущий среди нас великим стратегом.
— Ты считал?
— Так, прикинул… Думаю, что сейчас у Конева не меньше миллиона[2].
— Н-да… На третий год войны и на одном фронте столько сил выставляем… Недаром союзнички в затылке чешут — откуда что у нас берется…
Разговор становился все более горячим и бестолковым, Потом вдруг стих, и тут обнаружилась еще одна привлекательная черта журналистского братства на Первом Украинском фронте. Здесь, оказывается, любили и даже умели петь. Шабанов в этом отношении оказался просто-таки бесценным человеком.
Снова зарокотала гитара. Под зыбкие ее звуки мягким тенором Шабанов неожиданно запел романс "Гори, гори, моя звезда". Пел так задумчиво, так хорошо, что никто из нас не решался вмешаться в пение, пока не прозвучали последние строки:
Умру ли я, в над могилой
Гори, гори, моя звезда.
Ну а потом, когда все расчувствовались, мы спели песню, которая в то лето, как поветрие, обошла все фронты: "С берез, неслышен, невесом, спадает желтый лист, старинный вальс "Осенний сон" играет гармонист". И немудрящая эта мелодия захватила бывалых, прошедших огонь и воду воинов. Когда прозвучало "И каждый думал о своей, припомнив ту весну, и каждый знал, дорога к ней идет через войну", ей-богу, у некоторых, не буду уж уточнять, у кого именно, глаза были влажными…
