Услышав это от кого-нибудь другого, Макарцев, возможно, прореагировал бы. Но Яков Маркович равнодушно констатировал очевидный факт. Разозлиться было бы глупее, чем промолчать. И редактор, отнеся сказанное к неизбежным недостаткам собеседника, только махнул рукой.
— Разговор есть…
— Хороший или плохой?
Раппопорт всегда нервничал, если ожидание затягивалось, и спешил узнать финал. Он все еще сопел: запыхался, пока поднялся по лестнице. Лифта на средних этажах никогда не дождешься. Он сел в кресло и тупо смотрел своими катастрофически слабыми, навыкате, глазами, увеличенными толстыми стеклами очков, в стену, мимо Макарцева, понимая, что хорошего все равно не будет, а от плохого не скроешься.
Макарцев разглядывал Раппопорта, будто давно не видел. Лицо у него было всмятку. Морщины избороздили кожу даже там, где могли и не быть. Под глазами мешки, длинный нос, нависающий над ртом, плохо выбритые щеки и вокруг гигантской лысины остатки серых волос, не стриженные после смерти жены ни разу. Раппопорт не переносил парикмахерских. Ася сама его иногда сажала на кухне на табурет и подравнивала. Сутулился Яков Маркович так, что казался горбатым. Пиджак промежуточного цвета, весь в перхоти на плечах и спине, он никогда не застегивал, и полы свисали вниз, прикрывая широченные брюки. Когда тело двигалось, полы развевались, закрывая руки. Что-то было в нем от потрепанного и больного орла с обломанными крыльями, который летать уже не мог и потому был выпущен в зоопарке гулять на свободе.
Игорь Иванович хотел сразу начать с папки, но сперва заговорил о другом, чтобы Тавров не понял, что вопрос для Макарцева жизненно важен.
— Что там с Катуковым? Уладилось?
Собеседник пожал плечами. Незадолго до Дня Советской армии в комнату Раппопорта вошел, печатая шаг, офицер, отдал честь и спросил:
— Вы — заведующий отделом коммунистического воспитания?
— А что вам угодно?
— Вот воспоминания маршала бронетанковых войск Катукова. Напечатайте их 23 февраля.
Адъютант положил на стол рукопись и, отсалютовав, удалился. У Якова Марковича лежали горы воспоминаний о войне. Все маршалы, генералы и даже мелкие чины хотели остаться в истории. Все мемуары были похожи друг на друга. Сверху, не читая, Раппопорт бросил и мемуары маршала Катукова. А когда ко Дню армии не оказалось подходящей статьи, Тавров взял из стопы то, что лежало сверху и, сделав резекцию, то есть сократив в пять раз, заслал в набор. Однако ответственный секретарь Полищук удивился:
— Катукова? Да вы что, Яков Маркыч! Цензура не пропустит. Он же психически больной после автомобильной катастрофы. Знаете, какую ему должность придумали? Военный инспектор — советник группы генеральных инспекторов Министерства обороны. Веселая компания выживших из ума маршалов.
Раппопорту пришлось подготовить другие воспоминания. Но 23 февраля утром дверь открылась, и перед Яковом Марковичем предстал офицер. Он отдал честь, щелкнув каблуками, и гаркнул:
— Сейчас к вам войдет маршал бронетанковых войск Катуков.
И офицер встал по стойке смирно, приветствуя входящего в дверь маршала.
— Это Раппопортов? — уточнил маршал у своего адъютанта.
— Так точно, — доложил офицер.
— Товарищ Раппопортов! — Катуков навалился на стол огромной грудью, увешанной орденами. — Почему не напечатана моя статья?
Стоит маршалу вынуть пистолет и выстрелить, и некому будет вечером покормить кошек, с нетерпением ожидающих возвращения Якова Марковича.
— Видите ли, — стал искать выход он. — Ваши материалы были уже подготовлены к печати, вот гранки, но…
— Что — но? — рука маршала потянулась к кобуре, или это только показалось завотделом комвос.
— Но… руководство газеты решило… что воспоминания столь интересны, что… их оставили на день Победы, девятое мая. Это же еще почетнее!
— Ладно. Но учтите: если девятого мая статьи не будет, я введу сюда танки!
Маршал повернулся через левое плечо и, печатая шаг, вышел в сопровождении адъютанта…
— Как думаешь, Тавров, будет он жаловаться? — спросил теперь Макарцев, не получив ответа.
— До девятого мая не будет. Я же пообещал.
— Вот и правильно. А там видно будет…
Игорь Иванович опять замолчал и подумал, что Яков Маркович истолкует это молчание не иначе как дань бюрократической привычке. Подчиненный чувствует унижение, ждет, что ты будешь его прорабатывать или дашь поручение, которое и давать-то противно, а уж делать — просто тошнота. И редактор решил похвалить, сказать приятное.
— Ты не обратил внимания: у нас в редакции распространилась необязательность? Говорим «сделаю», тут же забываем. Распоряжения спускаются на тормозах, поручения не выполняются, сроки срывают, это уж как факт! Прямо болезнь! Единственный деловой человек с чувством ответственности, умеющий работать оперативно, — это Тавров.
Раппопорт медленно перевел взгляд со стены на редактора.
— Ты что, собираешься меня уволить?
— С чего ты взял?
— Тогда у тебя личные неприятности. Чего бы тебе иначе самому звонить мне по телефону да извиняться, что оторвал.
— Телепат ты, Яков Маркыч!
— Я просто апартаид…
— То есть?
— Партийный еврей.
— Жаль, что я понимаю только по-русски…
— Чепуха! Разве мы выпускаем газету на русском языке?
— А на каком?
— На партийном. Говори дело, не тяни…
Опять Игорь Иванович заколебался. Ну почему он меня так презирает, ведь я же ему делал только хорошее! Он очень изменился. Был журналистом первоклассным, умел живо подать любую скучную, но важную для руководства тему. Он был интересным собеседником, Макарцев до сих пор помнил рассказы о лагерях, в которых Раппопорту пришлось, к сожалению, посидеть. Но постепенно юмор его становился все более желчным, а журналистский талант упал до откровенной халтуры. Тавров растлевал всю редакционную молодежь. Сам ни во что не верил и потешался над теми, у кого не было такого подхода, как у него. Реплики Раппопорта, брошенные вскользь, не раз пугали редактора. Конечно, это шелуха, отголоски пережитого, а в душе Тавров — коммунист настоящий. Но надо все же думать, что говоришь! Первым встречным он рассказывает жуткие анекдоты. И обиднее всего — сам насмехается над своими статьями. Он и Макарцеву не раз приводил цитаты из старых высказываний нынешних руководителей, которые теперь звучат так, что лучше не вспоминать.
Макарцеву приходила мысль: а не избавиться ли от греха подальше от Таврова? Но хваля его за деловитость, редактор не кривил душой. Макарцев знал: когда выдвигается какой-нибудь вопрос на партбюро, Тавров, не колеблясь, поддерживает линию редактора, в отличие от тех журналистов, которым ничего не стоит уволиться. Больше того, именно благодаря циничности он безотказен. Что в нем еще оставалось, так это порядочность в том конкретном преломлении, из-за которого и решил он получить совет именно Раппопорта.
— Яков Маркыч, хочу посоветоваться под партийное слово, что между нами…
Раппопорт и бровью не повел. Он продолжал смотреть мимо, в неизвестную точку на стене. Макарцев тоже туда глянул, но ничего не увидел.
— Чего молчишь? Даешь слово?
Плечи Таврова чуть поднялись вверх и опустились.
— Зачем? А дав, я не могу также продать тебя? Решил — говори. Раздумал — я уйду.
— Нет, все-таки дай слово коммуниста!
— Ладно, — Яков Маркович причмокнул губами. — Возьми.
Отступать было поздно, и Макарцев подробно изложил ему историю с серой папкой и свои подозрения.
— И все?
Опять возникла нелепая пауза.
— Что же, не считаешь это серьезным?
Раппопорт немного посопел.
— Ну откуда я знаю, — наконец выдавил он, — серьезно это или нет? Спроси там! Или боишься?
— Там, там! А если бы тебе подложили?
— Мне? Смотря что! Дай-ка взглянуть.
Поколебавшись, Игорь Иванович открыл сейф и вытащил папку. Яков Маркович раскрыл ее на коленях, бегло глянул на заглавие, отогнул большим пальцем первую страницу, прочитал имена Джиласа, Оруэлла, Солженицына. Макарцев смотрел на него и терпеливо ждал. Лицо Раппопорта ничего не выражало. Он перелистал еще с полсотни страниц и снова углубился в текст. Засопел, хмыкнул.
— Что там?
— М-м-м, — помычав, Тавров вдруг прочитал вслух: «Кто скажет мне, до чего может дойти общество, в основе которого нет человеческого достоинства?»
— Видишь? — воскликнул Макарцев. — А я тебе что говорил?!
Яков Маркович захлопнул папку, аккуратно связал тесемочки и протянул назад.
— Ты ее тоже держал?
— Нет! — отрезал Тавров. — За слово «держал», которое можно истолковать как «хранение», — до семи лет.
— Знаю!
— А за слово «тоже» добавят нам с тобой строгий режим — групповое дело. И еще по рогам — пять.
— Как — по рогам?
— Не будешь иметь права выбирать депутата Макарцева в Верховный Совет… Мне-то чихать! Ну, вернусь в зону, потеряв две сотни зарплаты, на которые все равно ничего не купить! А тебе…
