Однако и здесь, я думаю, нужна одаренность. Вот я, например, попробуй нарисуй лесоруба! Топор разве.
ВЫЗОВ 10-йКогда дежуришь смену и в будни — ничего. Но когда сутки, да еще в воскресенье — это хуже нет. Когда эти сутки заканчиваются, чувствуешь себя, как воздушный шар, вот-вот, кажется, взлетишь… Но и такие дежурства нужны. После них на душе хорошо бывает. Вообще, я думаю, свою работу надо любить. Это просто выгодно. И живешь по-настоящему, а не терпишь только, и время идет незаметно, и главное, толк от тебя… и тебе тоже. Вот поглядите на продавщиц. Та, что любит торговать, чувствует, как людям то надо и то, она им эту радость приносит, продает, — так вот, такая продавщица, она же легко работает, посмотрите, она, по-моему, и не устает почти, она ведь сама радость получает. Ну, не только, конечно, но и радость, радость. А теперь посмотрите-ка на ту, что «терпит». Вот она губки поджала и снова спиной привалилась к стеночке. Вы спрашиваете, просите показать, она губки разжимает и буркает что-то в сторону (что-нибудь типа «Мц…» — ну, мол, люди!), а потом рывками — ей же это противно, потому рывками — разворачивает перед вами товар. Потом так же его сворачивает, фыркает — и снова к своей стене. Это ж не работа, это каторга! Ей медали надо давать. Она же износится в пять лет, пока завотделом станет. А мы ее не любим. К тому же всему еще и не любим!
— Зачем вы ее к нам-то привезли? — с улыбкой говорит мне симпатичная молодая гинекологиня. — Мы ее не положим, у нее срок двадцать семь недель, слышите?.. А у нас роддом! Езжайте на Колхозную, там ее возьмут. Я тут все написала.
Забираю обменную карту, жду, когда женщина моя оденется, и мы едем на Колхозную.
— Молодой человек, о чем вы думаете? У нее же температура тридцать семь и одна, вы не мерили, что ли? (А я и вправду не мерил.) Вы послушайте, как она говорит. У нее же насморк и вот, глядите, зев гиперимирован. В обсервацию ее надо! Возьмите свою карту.
Едем дальше.
— У нее же предлежание плаценты. Господи, куда они смотрели? Сейчас же в оперативную гинекологию! И скорее, скорее! Что вы стоите?
Пока едем в пятую больницу (туда был сделан последний пас в этой милой игре), я молюсь про себя, чтобы женщина не родила у меня в машине. На такие вызовы обычно ездит у нас одна врачиха, бывший гинеколог, но сегодня она не дежурит, и мне вот досталось. Хотя (я уже говорил) я-то в прошлом хирург, меня больше на травмы да на «боли в животе» надо посылать. Но на то и «скорая». Все бывает, и все надо терпеть.
Здесь-то я, грешный, и задумался как следует о заведовании…
Стыдно. Стыдно бывает жить.
Но обошлось.
В пятой больнице нас приняли, хотя диагноз предлежание плаценты сняли. Началась родовая деятельность, короче, роды начались, и дежурный гинеколог, пожилая такая женщина, подтвердила мне: да, нас должны были принять еще в первой больнице.
Когда будущему отцу, молодому парню, молчком просидевшему все наши мытарства в углу машины, я сообщил наконец, что все устроилось, — он выругался и впервые за весь путь посмотрел мне в глаза.
— Эх! — говорит Маша. — Я бы этих гинекологов!..
— Бензину одного, — добавляет дядя Федя, — нажгли тоже.
А я молчу.
Все, думаю я, бывает.
И чем больше вытерпишь, тем больше потом сможешь.
И еще я думал: не дай бог вообразить себя этаким спасителем человечества. Не дай-то бог, думал я.
Понедельник ВЫЗОВ 11-йБыло уже за полночь, когда нас вызвали… ну, не знаю, как сказать, — на «изнасилование», что ли.
На диване сидела девушка лет семнадцати, бледная, рядом с ней, обняв ее, женщина, как оказалось потом, ее мать, а по коридору и комнате, туда-сюда, быстро ходил мужик лет сорока, отец, отец ее, догадался я. Нас почти молча, но предупредительно встретили, забрали у Маши тяжелую ее сумку, попросили не беспокоиться, когда я начал вытирать ноги… И заговорили все трое, разом, так что я должен был их остановить и попросить рассказать одну девушку.
Она шла домой, одна, было еще не так поздно (где-то полчаса назад), и у подъезда кто-то схватил ее за руку и втащил в него. В ее же подъезд, в тот самый, где мы сейчас проходили. Там ей зажали рот (похоже, в подъезде был еще один) и пытались повалить. Девушка была спортсменка, сильная и, видать, смелая. Она вырвалась и убежала… И даже не крикнула — то ли с испугу, то ли, может, от гордости, вишь как глаза-то до сих пор высверкивают!.. Дома, конечно, родители переполошились, вызвали нас, милицию и не знали, что теперь дальше и делать. В общем-то, кроме испуга и царапин на левом предплечье, ничего у девочки этой не было. Маша помазала царапины зеленкой, а я попытался хоть как-то ее успокоить. Но отец, мужик этот, все ходил и ходил мимо нас, и губы его косило, и руки потряхивало, и чем дальше, тем все больше… Милицию вызвали, но ее пока не было. Нам-то по рации вызов передали, с ходу, да и находились мы рядом тут как раз, в пяти минутах.
— Слушай, парень, — сказал мне мужик. — Давай, а?
Ну, что ж, подумал я. Он прав, время-то дорого. Я кивнул Маше, мы попрощались с девушкой и матерью ее и вышли.
Когда я сказал дяде Феде, что мы будем делать, он забурчал, по обыкновению, но поехал. Когда надо, он все как надо и понимает. Дело еще в том, что район этот я как свои пять пальцев знаю. Тут и школа наша недалеко, и через дорогу от нее детский парк. Эти типы, мне казалось, наверняка там и должны были сейчас быть. Ничего, ничего, думал я, отец-то мужик вроде жилистый, да и дядя Федя поможет, если что. Заехали в парк и сделали круг по боковой аллее, опоясывающей его со всех сторон. Я вертел фарой, которая закреплена на передке кабины, — специально номера домов высвечивать. На лавочках сидели парочки, пацаны какие-то кучками, еще парочки… И все не то. Тут же, у нижних ворот парка, стоял милицейский газик, и мы, я и «отец», вышли к милиционерам. Сам, стало быть, бог их нам послал. Ребята были из нашей центральной милицейской части, меня они немного знают. Выслушали. Покивали. Сперва вроде неохотно как бы, но потом вгляделись в мужика моего, крякнули и посадили его к себе в «газик».
А мы поехали.
— Ладно, — сказал я дяде Феде, — без нас обойдутся.
Он не ответил мне, но по лицу было видно: «и так бензину…» и прочее.
Вообще на нашей работе, думаю я, злым быть нельзя.
Злые — несчастные люди. А нам нельзя быть несчастными. Не выдержишь. И вести себя будешь неправильно.
Раньше, до «скорой», я другим был. Даже, может, сильно другим. Не нравилось многое. И начальство не нравилось, и оснащение, и коллеги, и организация вся. Теперь вот не так. Каша-то, думаю я теперь, варится и все равно будет вариться, и от каждого должна быть в нее своя щепоть.
И еще надо разобраться с ценностями.
Родители мои живы и, дай бог, здоровы пока. И Томка… ну, и с Томкой, в общем, все в порядке. И работа у меня любимая, и друзья есть. И книги, и музыка. И в лес я могу ходить чуть не через день, шесть остановок на троллейбусе. Ну, живем тесновато, ну, с родителями… Но это же утрясется, а в каком-то смысле, может быть, даже и лучше. Ну, вот еще детей у нас с Томкой нет, что ж, и это еще не вечер. Во-первых, я еще и надеюсь, а если и не будет — ничего, детей и чужих много. И на них можно радоваться, коли любить будешь. А если только своих любить, все равно (я уже говорил) это больше на несчастье похоже. Вот был однажды такой у меня вызов: отец, мать, теща и сын, видно, здоровенный такой жлоб, — садятся они в большой комнате за большой обеденный стол. А я приехал дочь у них смотреть, молодую девушку, — кашель, температура, воспаление легких потом оказалось. Ну, вот… они есть садятся, здесь же, в большой комнате, где я эту девушку смотрю. И ей стыдно, ей же раздеваться надо, и передо мной, и за них, что не понимают, что десять минут могли и подождать с обедом-то. Да и мне, конечно, стыдно. А в другую комнату ей, девушке-то, видимо, не разрешают, там, поди, у родителей спальня. А может, они и не родители ей вовсе, а какие-то родственники или знакомые. Ну, тогда еще хуже… Смотрю я ее, а они едят. Острым пахнет, чесноком, мясом, подливом каким-то, и слышно, как чавкает глава семьи, и кое-как тогда мы с этой девушкой выдержали. Я первый год еще на «скорой» работал, не знал еще, что можно было просто встать и сказать: «Прошу выйти!» И вышли бы, никуда не делись. Тут от интонации многое зависит. Ну, ладно… Я отвлекся. Я о счастье. Так вот, что касается пресловутых материальных этих благ. Надо, конечно, их человеку, но ведь немного! Не много. Один же у него желудок, одно сердце, одна, простите, прямая кишка. И вот я думаю иной раз: когда вот мне в жизни лучше всего было? И сам себе отвечаю: когда осталась жива девочка та, в районе, которую я после операции выходил, когда Томка моя ко мне туда, в район, приехала, когда отец мой с матерью помирились. А не тогда же счастлив я был, когда телевизор мы купили или там пальто зимнее. Хоть и пальто, конечно, и телевизору радовались, но все равно, не так ведь?! И вот думаю: главное — понять субординацию ценностей. Что главнее чего. Что за чем в этой лесенке следует. По ценности.
